2022 Том 41. №1

Автор критически исследует убедительность кантовской концепции мудрствования — формы самообмана, играющей решающую роль для кантовской моральной психологии и его видения функций критической практической философии. Основная проблема, которую автор усматривает в концепции Канта, состоит в том, что в последней не существует независимых от теории критериев, позволяющих определить, является ли упражнение рациональных способностей мудрствованием. Кант считает, что мудрствование широко распространено, и обвиняет в этом популярных философов и других теоретиков в области этики. При этом его оппоненты могли бы, в свою очередь, обвинить его самого в том же самом. Некоторые теоретики, а именно консеквенциалисты действия, по-видимому, находятся даже на более выгодных позициях, чем сам Кант, позволяющих им обвинять его в мудрствовании. В этой связи автор описывает стандарты, которые не предполагают конкретной нормативной теории и становятся очевидными при рассмотрении случаев явного злоупотребления рациональностью. Эти стандарты минимально приемлемого рассуждения могут помочь нам диагностировать мудрствование. Автор разрабатывает эти стандарты, рассматривая случаи неадекватного использования рациональных способностей с уверенностью, что они являются проблемными вне зависимости от конкретной этической теории, которую мы принимаем. Автор подчеркивает, что даже злоупотребление рациональными способностями может привести к истинным результатам и что мы никогда не сможем определить по одному-единственному суждению, что кто-то мудрствует. Скорее, мы должны искать закономерности.

I critically examine the plausibility of Kant’s conception of rationalising, a form of self-deception that plays a crucial role for Kant’s moral psychology and his conception of the functions of critical practical philosophy. The main problem I see with Kant’s conception is that there are no theory-independent criteria to determine whether an exercise of rational capacities constitutes rationalising. Kant believes that rationalising is wide-spread and he charges the popular philosophers and other ethical theorists with rationalising. Yet, his opponents could, in turn, charge him with rationalising and some theorists, namely Act-Consequentialists, seem to be in an even stronger position to charge Kant with rationalising than vice versa. In response, I propose standards that do not assume a specific normative theory and that become apparent when we look at clear-cut abuses of rationality. These standards of minimally decent reasoning can help us diagnose rationalising. I develop these standards by looking at inadequate uses of rational capacities that should strike us as problematic regardless of the specific ethical theory we adopt. I emphasise that even an abuse of rational capacities can yield true results and that we can never tell from a single judgement that someone rationalises. Rather, we must look for patterns.

Предпринимается попытка продемонстрировать, что моральные требования категоричны по своей природе. Отправной точкой служит эссе Джона Макдауэлла «Являются ли моральные требования гипотетическими императивами» (1987), в котором в полемике с Филиппой Фут утверждается, что моральные доводы независимы от желаний субъекта и, следовательно, являются в некотором роде непреложными. После изложения взглядов Макдауэлла, изучения его идеи о «заглушении» всех иных соображений моральными требованиями и обсуждения ее партикуляристского этоса я рассматриваю возражение, согласно которому моральные доводы, как их представляет себе Макдауэлл, фундаментально неполны и этот недостаток можно исправить, только прибегнув к практическому разуму в истинно кантианском духе. Я показываю, что данное возражение несостоятельно, так как обыденным моральным доводам не требуется обоснование Разумом. Бессмысленно выводить их из высшего принципа морали и иных основоположений рациональности. Обыденные доводы достаточны сами по себе, а их значимость можно определить и объяснить с помощью нескольких стратегий (некоторые из них в широком смысле аристотелианские, другие опираются на кантовскую формулу человечности), тем самым обосновывая такие доводы и придавая им весомость. Хотя рассматриваемое возражение и оказывается несостоятельным, рефлексия на данную тему позволяет сделать вывод о том, что кантианские идеи могут сыграть значительную роль в макдауэлловском восприятии моральных рассуждений и морального воспитания.

This paper defends the doctrine that moral requirements are categorical in nature. My point of departure is John McDowell’s 1978 essay, “Are Moral Requirements Hypothetical Imperatives?”, in which McDowell argues, against Philippa Foot, that moral reasons are not conditional upon agents’ desires and are, in a certain sense, inescapable. After expounding McDowell’s view, exploring his idea that moral requirements “silence” other considerations and discussing its particularist ethos, I address an objection that moral reasons, as McDowell conceives them, are fundamentally incomplete in ways only a full-bloodedly Kantian appeal to pure practical reason can remedy. I conclude that the objection fails: ordinary moral reasons do not stand in need of a grounding in Reason. There is no prospect of deriving them from a supreme principle of morality or other canons of rationality. Ordinary reasons are sufficient in themselves, though their significance can be elucidated and illuminated by various strategies — some broadly Aristotelian, some drawing inspiration from Kant’s formula of humanity — in ways that can strengthen and vindicate them. Notwithstanding the failure of the objection, I conclude by reflecting on how Kantian insights can yet play a significant role in a McDowellian view of moral deliberation and moral education.

Находятся ли компьютеры на пути к обретению «суперинтеллекта»? Способно ли механическое выполнение программ искусственного интеллекта полностью имитировать размышление и принятие решений в том виде, в каком это происходит у человека? При ближайшем рассмотрении эти вопросы кажутся необоснованными, так как алгоритмы (или, в кантовской терминологии, «императивы умения», реализуемые техническими методами) имеют, по сути, гетерономные характеристики. Так называемая автономность искусственного интеллекта — это автоматизм исполнения на основе полученных от датчиков данных. В сравнении с потенциалом человеческого «практического разума» к этическому суждению такой автоматизм оказывается ограниченным в существенных аспектах, несмотря на способность цифровых технологий к вероятностной адаптации к новым данным при помощи «машинного обучения». Это утверждение подробно разбирается в свете идеи «цифрового гуманизма», предложенной Ю. Нидой-Рюмелином и Н. Вайденфельд. Данная концепция признает возможную полезность алгоритмов как «инструментов», при этом подчеркивая (и тем самым отвергая крайние проявления связываемых с искусственным интеллектом утопических и антиутопических идей «постгуманизма») существенную разницу между человеческим действием и его (частичной) имитацией искусственным интеллектом. С одной стороны, «цифровой гуманизм» Ниды-Рюмелина и Вайденфельд базируется на кантианском представлении об автономности человека как самоопределяющегося существа. С другой — обосновываемое ими понятие «структурной рациональности» весьма проблематично. Делается вывод, что концепция «цифрового гуманизма» может быть усовершенствована с опорой на предложенный Б. Херман анализ «морального суждения» и рефлексию А. Вуда о «человеческом достоинстве».

Are computers on the way to acquiring “superintelligence”? Can human deliberation and decision-making be fully simulated by the mechanical execution of AI programmes? On close examination these expectations turn out not to be well-founded, since algorithms (or, in Kantian terms, “imperatives of skill” that are implemented by technological means) do, ultimately, have “heteronomous” characteristics. So-called AI-“autonomy” is a sensor-directed performance automatism, which — compared with the potential for ethical judgment in human “practical reason” — proves to be limited in significant ways (even if, in so-called “machine learning”, digital technologies are able to probabilistically adapt to new data). This is shown in some detail with reference to the idea of a “digital humanism”, which was introduced by Julian Nida-Rümelin and Nathalie Weidenfeld, who argue that algorithms (possibly) are useful “tools”, but emphasise — thus rejecting excessive “post-humanist” (Utopian or dystopian) ideas about AI — that there exists a crucial difference between human action and its (partial) AI-simulation. While Nida-Rümelin/Weidenfeld´s “digital humanism” is, on the one hand, inspired by Kant’s conception of human autonomous self-determination, the concept of “structural rationality” that they advocate is, on the other hand, quite problematic. “Digital humanism”, however, can be improved as I argue — with reference to Barbara Herman’s analysis of “moral judgment” and to Allen Wood’s reflections on “human dignity”.

В период пандемии коронавируса государства столкнулись с нехваткой важных ресурсов здравоохранения, таких как вакцина против COVID-19, медицинский персонал, койки в отделениях интенсивной терапии и аппараты искусственной вентиляции легких. Руководящим органам в сфере здравоохранения в США пришлось принимать решения по двум основным вопросам: кому из больных следует оказывать помощь в первую очередь (триаж) и кого из здоровых следует вакцинировать в первую очередь (распределение вакцин). Утвержденные инструкции, в соответствии с принципами Т. Бичампа и Дж. Чилдресса, как правило, ориентированы и на ценность сохранения целых жизней (выживание пациента до выписки), и на ценность продолжительности жизни (спустя годы после выписки). Этот процесс коллективного морального рассуждения выявил нашу общую приверженность принципам и Канта, и утилитаризма. По Канту, уважение прав человека подразумевает, что наш долг — в равной степени заботиться о сохранении жизни людей как таковой. Следовательно, мы должны распределять ресурсы таким образом, чтобы максимизировать число пациентов, доживающих до выписки. Принцип полезности, напротив, велит нам максимизировать продолжительность жизни, чтобы люди могли удовлетворить больше своих предпочтений. В утилитарном исчислении провозглашается беспристрастное отношение к людям, но не признается их равнозначная ценность. Сопоставление кантовской этики и утилитаризма с целью найти рефлективное равновесие между ними подкрепляет идею о том, что нам нужен плюралистический подход, который бы учитывал наши моральные интуиции в отношении как уравнительной ценности целых жизней, так и аддитивной ценности продолжительности жизни.

During the coronavirus pandemic, communities have faced shortages of important healthcare resources such as COVID-19 vaccines, medical staff, ICU beds and ventilators. Public health officials in the U.S. have had to make decisions about two major issues: which infected patients should be treated first (triage), and which people who are at risk of infection should be inoculated first (vaccine distribution). Following Beauchamp and Childress’s principlism, adopted guidelines have tended to value both whole lives (survival to discharge) and life-years (survival for years past discharge). This process of collective moral reasoning has revealed our common commitment to both Kantian and utilitarian principles. For Kant, respecting people’s rights entails that we ought to value whole lives equally. Therefore we ought to allocate resources so as to maximise the number of patients who survive to discharge. By contrast, the principle of utility has us maximise life-years so that people can satisfy more of their considered preferences. Although people are treated impartially in the utilitarian calculus, it does not recognise their equal worth. Subjecting Kantian ethics and utilitarianism to the process of reflective equilibrium lends support to the idea that we need a pluralistic approach that would accommodate our moral intuitions regarding both the equal value of whole lives and the additive value of life-years.

Третья формулировка категорического императива редко получает столько внимания, сколько уделяется ее предшественницам. Цель данной работы — разработка натуралистического подхода к морали, вдохновленного концепцией Канта о моральных агентах как законодателях в царстве целей. Вытекающие из третьей формулировки кантовский конструктивизм Дж. Ролза и контрактуализм Т. М. Скэнлона близки к Канту по части идеализации процесса законодательства. Для Ролза граждане кантовского «царства» могут быть сведены к одному-единственному представителю всех, который размышляет за занавесом неведения, применяя минимаксное мышление. Скэнлон предполагает и других законодателей, но любое потенциальное разнообразие среди них отменяется трансисторическими канонами разума. Я, напротив, рассматриваю мораль как исторически развивающуюся посредством взаимодействия между людьми с разными взглядами и конфликтующими целями. Задача теории морали состоит в том, чтобы построить соответствующую методологию для управления их дискуссиями. Мой натурализованный Кант делает первые шаги. Мораль возникает в результате признания проблемных ситуаций, которые выявляются прежде всего путем рассмотрения жалоб реальных людей, оценки их обоснованности и поиска путей их исправления, когда обоснованность подтверждается. Общества (и отдельные люди) добиваются морального прогресса, когда они обсуждают (или имитируют обсуждение) в соответствии с тремя нормами. В обсуждение должны быть вовлечены все, на кого оно потенциально может повлиять; должна использоваться наилучшая доступная информация; участники должны стремиться к результату, который все могут принять. Насколько далек натурализованный Кант от самого великого философа? Я оставляю этот вопрос на усмотрение специалистов-кантоведов.

The third formulation of the Categorical Imperative rarely receives the attention devoted to its predecessors. This paper aims to develop a naturalistic approach to morality inspired by Kant’s conception of moral agents as legislating in a Kingdom of Ends. Positions derived from the third formulation, John Rawls’s Kantian Constructivism and T. M. Scanlon’s Contractualism, cleave closely to Kant in idealising the process of legislation. For Rawls, the citizens of the Kantian Reich can be reduced to one, a representative of all, who deliberates behind the veil of ignorance using minimax reasoning. Scanlon includes other lawmakers, but any potential diversity among them is overridden by trans­historical canons of reason. By contrast, I view morality as developing historically through the interactions among people with different views and conflicting aims. The task of moral theory is to construct an appropriate methodology to govern their deliberations. My naturalised Kant takes the first steps. Morality arises from the recognition of problematic situations, identified first by listening to the complaints of actual people, by judging whether they are warranted, and by seeking to amend them when the warrant is confirmed. Societies (and individuals) make moral progress when they deliberate (or simulate deliberations) in accordance with three norms. All those potentially affected should be included; the best available information should be used; and participants should aim for an outcome all can accept. How far is naturalised Kant from the great philosopher? I leave the answer to the scholars.

Реконструкция эволюции суждений Грамши о русской революции подразумевает полное переосмысление его собственного отношения как к Марксу, так и к Канту. Уже весной 1917 г. Грамши предвидел, что Февральская революция может перерасти в пролетарскую революцию, фактически осуществив кантовскую мораль: только общество, полностью освобожденное от угнетения и эксплуатации, позволит людям быть свободными и автономными. После падения Зимнего дворца Грамши писал, что революция произошла «вопреки “Капиталу” Маркса», или, лучше сказать, вопреки его буквальной интерпретации, распространенной позитивистским марксизмом Второго Интернационала. В конце 1910-х — начале 1920-х гг. Грамши считал возможным для Италии и всей Европы «сделать как в России»; однако с 1924 г. он начал разрабатывать иное видение революции в западном мире, которое в «Тюремных тетрадях» реализовалось в противопоставлении маневренной войны и войны позиционной. В то же время он разработал концепции цезаризма / бонапартизма и пассивной революции, которые позволили анализировать такие явления, как американизм и фашизм, с точки зрения консервативной модернизации, или революции без революции. И все же, что особенно важно, Грамши разрабатывал концепцию гегемонии, подчеркивая важность момента консенсуса в борьбе за завоевание и удержание власти. Это отдалило его от марксизма-ленинизма того времени как с политической, так и с теоретической точки зрения; например, он отверг «бесхитростный реализм» ленинского «Материализма и эмпириокритицизма» в пользу феноменализма, явно заимствованного у Канта.

Reconstructing the evolution of Gramsci’s judgement about the Russian Revolution implies an overall rethinking of his own relation to Marx as well as to Kant. Already in the spring of 1917, Gramsci foresaw that the February Revolution could become a proletarian revolution and that this would realise in fact Kant’s moral: only a society completely freed from oppression and exploitation would allow people to be free and autonomous. After the fall of the Winter Palace, Gramsci wrote that the revolution happened “against Marx’s Capital”, or better, against its literal interpretation as spread by the positivistic Marxism of the Second International. Between the end of the 1910s and the beginning of the 1920s, Gramsci thought it possible for Italy and the whole of Europe “to do as in Russia”; yet, from 1924, he started elaborating a different vision of the revolution in the Western World, which in the Prison Notebooks became a contraposition between a war of movement and a war of position. At the same time, he developed the concepts of caesarism/bonapartism and passive revolution which allowed the analysis of phenomena such as americanism and fascism from the perspective of a conservative modernisation, or revolution without a revolution. Still, and most of all, Gramsci developed the concept of hegemony, highlighting the importance of the moment of consensus in the fight for gaining and maintaining power. This drew Gramsci quite far from the marxism-leninism of his time, both from the political and theoretical point of view; for instance, he rejected the “ingenuous realism” of Lenin’s Materialism and Empiriocriticism in favour of a phenomenalism explicitly drawn by Kant.

XIII Международный Кантовский конгресс состоялся 6—9 августа 2019 г. в Осло (Норвегия). Основные задачи обзора — анализ главной темы конгресса «Суд разума» и таких связанных с ней сфер философского исследования, как метафилософия и философская методология; выявление основных подходов и тенденций развития как трансцендентальной философии в «теоретической» и «практических» сферах, так и современного кантоведения, в частности трансцендентальной философии языка и сознания. Реализация этих задач позволяет поставить вопрос о дальнейших перспективах развития кантовского трансцендентализма применительно к насущным проблемам современности (особенно в области политической философии и философии права), а также наметить пути подобного развития.

The 13th International Kant Congress was held on August 6-9, 2019 in Oslo, Norway. The main tasks of this review are to analyse the central theme of the Congress, “The Court of Reason”, the related spheres of philosophical inquiry such as metaphilosophy and philosophical methodology, as well as to reveal the main approaches and development trends of transcendental philosophy in “theoretical” and “practical” fields and modern Kant studies, notably transcendental philosophy of language and consciousness. The solution of these tasks will make it possible to raise the question of the prospects of Kantian transcendentalism in relation to the pressing problems of our time (especially political philosophy and the philosophy of law) and to chart the paths of such development.