2020 Том 39. №1

Во втором разделе «Основоположения к метафизике нравов» Кант вводит понятие цели самой по себе и определяет ее как нечто, чье существование имеет абсолютную ценность. Далее он утверждает, что цель сама по себе является единственным основанием возможного категорического императива. В своих рассуждениях о царстве целей Кант также использует понятия цели самой по себе и абсолютной ценности, но как будто бы в ином смысле: рациональное существо оказывается целью самой по себе благодаря своим реальным моральным волению и действию, предполагающим действительность категорического императива. Основное различие в употреблении понятий абсолютной ценности и цели самой по себе заключается в том, что в первом случае они оба служат условием действенности категорического императива, в то время как во фрагментах о царстве целей они предстают следствием его действенности. Таким образом, употребление Кантом обоих терминов на первый взгляд кажется непоследовательным. Моя цель — продемонстрировать, что предположение о наличии подобной непоследовательности основано на заблуждении относительно внутренней структуры цели самой по себе, а не на реальной проблеме в аргументации Канта. В настоящем исследовании предпринята попытка разрешить предполагаемую проблему непоследовательности, представив более адекватное понимание внутренней структуры цели самой по себе.

In the second section of the Groundwork for the Metaphysics of Morals, Kant introduces the concept of an end in itself and defines it as something whose existence has an absolute value. He continues with the assertion that the ground of a possible categorical imperative lies solely in this end in itself. Now Kant, in his remarks on the realm of ends, also operates with the notions of an end in itself and absolute value — seemingly in a different way, however. Thus, in the remarks on the realm of ends, the rational being becomes an end in itself through its real moral willing and acting, both of which presuppose the validity of the categorical imperative. Basically, the difference in the ways of using the concepts of absolute value and an end in itself consists in the fact that in the first case both serve as precondition for the categorical imperative’s validity, whereas in the passages concerning the realm of ends both are a consequence of its validity. At first glance we therefore must register an inconsistent use of both terms. In what follows, I aim to show that the assumption of such a putative inconsistency expresses a misleading understanding of the internal structure of the end in itself rather than a real problem in Kant’s way of arguing. The present study tries to solve this supposed problem of inconsistency by sketching a more appropriate understanding of the internal structure of the end in itself.

Изображение фигуры Христа, предложенное Кантом в «Религии в пределах только разума», не является, на мой взгляд, случайным, но объясняет ее функционирование двумя основными способами — в качестве представления о максимуме моральности, который может обосновать наше моральное умонастроение, и в качестве стандарта моральности, осуществляя такое обоснование. Это доказывается так: 1) возвышенная природа образа Христа как образа всеобщего уважения к закону пробуждает моральное чувство субъектов, понимаемое как возможность преодоления своей извращенной природы; 2) как моральное совершенство образ Христа обеспечивает непосредственную прозрачность конечной цели морали; 3) как и при ассоциативном конструировании эмпирических понятий, возвышенное обеспечивает прообраз для ассоциации, посредством которой эмпирические действия определяются как моральные; 4) образ Христа также действует как мотиватор, включая указанную прозрачность и стандарт в идею морального совершенства. Эти четыре пункта показывают, что образ Христа функционирует двояким способом. В пунктах 1—3 речь идет о Христе как о прообразе (Urbild), пробуждающем и делающем возможным моральное переопределение субъекта, а в пункте 4 — о Христе как о примере (Vorbild), поддерживающем моральное переопределение в качестве мотивирующей модели.

I show that Kant’s depiction of the christic figure in Religion within the Boundaries of Mere Reason is not contingent but explains how this figure functions in two essential ways: as a representation of a maximum of morality that can ground our moral disposition and in so doing acts as a stan­dard for morality. More precisely, the following argument is made: 1) the sublime nature of the image of Christ — as an image of universal respect for the law — awakens the moral feeling of subjects in the sense of the possibility of overcoming one’s perverted nature; 2) as moral perfection it provides immediate transparency to the end goal of morality; 3) just as in the case of associative construction of empirical concepts, the sublime provides the prototype for association through which empirical acts are determined as moral ones; 4) the image of Christ also acts as motivator by encompassing said trans­parency and standard in the idea of moral perfection. These four points show that the image of Christ functions in a dual manner. Points 1) to 3) address Christ as a prototype/archetype (Urbild) — awakening and making possible a moral redefinition of the subject — while point 4) addresses Christ as an example (Vorbild) — sustaining and entertaining the moral redefinition as a motivating model.

Отправным пунктом исследования стало замечание Канта о том, что Гарве в своем сочинении о связи морали с политикой представляет доводы в защиту несправедливых принципов. Признание этих принципов является, по словам Канта, нежелательной уступкой тем, кто склонен ими злоупотреблять. Это суждение я интерпретирую путем детального сопоставления текстов двух трактатов. Я показываю, что сочинение Гарве представляет собой эклектичную попытку сочетать в одной концепции уроки исторического опыта и идеи, почерпнутые в британском эмпиризме и немецком рационализме. Эти идеи сами по себе были объектами критики Канта в его «критический» период. Исследователи сходятся в том, что Гарве оправдывал захватническую политику Фридриха II, полностью отрицал возможность правового состояния в международных отношениях и в целом заслужил репутацию (ультра)-
консерватора. С этой точки зрения ведущими ценностями для Гарве были безопасность и благосостояние государства. Я предлагаю альтернативную интерпретацию позиции Гарве, поскольку полагаю, что в ней большую роль играет ценность политической стабильности. Такая интерпретация позволяет трактовать рассуждения Гарве так, как их оценил Кант, а именно как уступку распространенным принципам политической практики вследствие неудачи в поиске ведущей теории. В результате проведенного исследования установлено, что вероятная роль сочинения Гарве в создании Кантом трактата «К вечному миру» была значительнее, чем можно судить со слов самого Канта. Кроме того, я показываю, что именно под влиянием Гарве Кант обращается к проблеме чрезмерной сложности принципов для поиска конкретных политических решений. Гарве явным образом сетует на эту сложность и сам же делает эти принципы еще более сложными. Кант предлагает для этой проблемы более простое решение на основе своей теории морали и права.

The starting point of my study is Kant’s remark to the effect that Garve in his treatise on the connection between morality and politics presents arguments in defence of unjust principles. Recognition of these principles is, according to Kant, an inadvisable concession to those who are inclined to abuse it. I interpret this judgement by making a detailed comparison of the texts of the two treatises. I demonstrate that Garve’s work is an eclectic attempt to combine in one concept the lessons of historical experience with the ideas drawn from British empiricism and German rationalism. These ideas were criticised by Kant in his “critical” period. There is a consensus among researchers that Garve condoned the expansionist policy of Frederick II of Prussia, totally denied that legality in international relations was possible and in general deserved the reputation of an (ultra-)conservative. From that point of view the key values for Garve were the security and well-being of the state. I offer an alternative interpretation of Garve’s position because I believe that the value of political stability plays an important role in it. Such an interpretation makes it possible to treat Garve’s narrative as it was assessed by Kant, i.e. as a concession to the common principles of political practice as a result of a failure to find the guiding theory. My study has established that the role of Garve’s work in the writing of Kant’s treatise Toward Perpetual Peace was more significant than Kant’s own words suggest. Besides, I show that it was under Garve’s influence that Kant turned to the problem of excessive complexity of the principles involved in the search for concrete political decisions. Garve obviously laments this complexity and yet makes these principles still more complex. Kant offers a simpler solution of the problem on the basis of his theory of morals and right.

Наша цель — исследовать вклад Алоиза Риля в культуркампф второй половины XIX в. Мы показываем, что он применял кантовский принцип автономии в доводах против идеи о том, что религиозный догматизм образует фундамент морали. Мы намерены доказать этот тезис, сфокусировавшись на забытом историческом контексте, который важен для понимания сочинения «Мораль и догма». Это эссе по своему замыслу было экспертным заключением, подготовленным для судебного процесса над социалистом И. Таушинским, обвинявшимся в богохульстве. Он написал статью, в которой усомнился в бессмертии души и в личностном существовании Бога. Два этих догмата католической церкви рассматривались австрийскими властями как основы общественного порядка. Риль поставил под вопрос не только содержание, но и значение религиозных догматов для морали. Основываясь на этике Канта, он доказывал моральную индифферентность религиозных догм. Это эссе в силу своего антиклерикального содержания сильно отразилось на его карьере. В период культуркампфа у Риля неоднократно возникали проблемы с властями, особенно в Австро-Венгерской империи. В тезисе Нойрата — Халлера утверждается, что в Австрии назначение профессоров контролировалось и инспектировалось государством с целью насаждения такой философии, которая была выгодна интересам государства, и, как следствие, в австрийской философии была сильна антикантианская тенденция. Мы можем согласиться с этим тезисом постольку, поскольку Рилю в период «католического возрождения» в Австрии не было позволено стать преемником Эрнста Маха. Кроме того, анализ аргументов Риля подтверждает, что уже в 1871—1872 гг. его можно считать неокантианцем, что оспаривалось многими авторами, которые полагали, что ранний Риль кантианцем не был.

The aim is to examine Alois Riehl’s contribution to the “culture war” (Kulturkampf) in the second half of the nineteenth century. We show that he used Kant’s autonomy principle to argue against the idea that religious dogmatism is a fundament of morality. We prove this thesis by focusing on the forgotten historical background, which is important for an understanding of Morals und Dogma. Originally this essay was an expert opinion for the court case of the socialist H. Tauschinski who was accused of blasphemy. Tauschinski wrote an article in which he doubted the immortality of the soul and the existence of a personal God. These two dogmas of the Catholic Church were considered bу the Austrian authorities to be the foundations of public order. Riehl questioned not only the charge but also the validity of religious dogmas for morality. Based on Kant’s ethics, he argued for a moral indifferentism of religious dogmas. His career was significantly influenced by this essay, because of its anti-clerical content. During the culture war, Riehl repeatedly had problems with the authorities, especially in the Austro-Hungarian monarchy. The “Neurath-Haller Thesis” argues that in Austria the appointment of professorships was controlled and monitored by the state, with the goal of installing a philosophy which was beneficial to the interests of the state, and a strong anti-Kantianism in Austrian Philosophy as a consequence. We can agree with this thesis insofar as Riehl in the period of the “Catholic Renaissance” in Austria was not allowed to succeed Ernst Mach. The analysis of Riehl’s arguments allows us furthermore to understand Riehl as a neo-Kantian as early as 1871/1872, which has been questioned by many authors who think the early Riehl was no Kantian.