2020 Том 11 №2

Предпринята попытка приблизиться к раскрытию того, что Достоевский ха­рактеризует как «некую великую тайну» Пушкина, обладавшего, по его слову в очерке «Пушкин», «способностью мировой отзывчивости». Тайна Пушкина рассматривает­ся в контексте общекультурной проблемы основных онтологических предикатов, определивших культурные коды тех литературных миров, которые нашли свое отра­жение в его творческой судьбе. Методологический подход основан на концепции В. С. Непомнящего о поэтологической динамике творчества Пушкина в поле напряже­ния между рождественским и пасхальным метакодами, определяющими характер раз­решения важнейшей в христианстве проблемы коррелятов в диастеме «Бог — чело­век». Делается вывод о том, что в художественной феноменологии трагедии «Фауст» Гёте, поэмы «Город чумы» Джона Вильсона и аллегорического романа Джона Беньяна «Путь паломника» Пушкин в духовно-поэтическом приобщении к их текстам распо­знает опасности «тайны беззакония», связанные с идеями гностицизма. Подчеркива­ется, что Пушкину в его «способности мировой отзывчивости» удалось отразить эти опасности, получившие свое противоречивое и драматичное проявление как в судьбе, так и в поэзии Пушкина. Затрагивается проблема герменевтики поэзии и ее взаимодействия с герменевтикой веры в контексте эсхатологических задач Запада и России, определивших специфику их культурных кодов.

В романах Ф. М. Достоевского обращение к пушкинскому тексту предлагается как способ характеристики героев. Пушкин для писателя является этическим и эс­тетическим образцом, авторский голос соединяется с голосом лирического героя Пуш­кина. В некоторых случаях пушкинское слово включено в религиозный дискурс (притча о блудном сыне). Интерпретация пушкинского текста героями Достоевского стано­вится способом их самопрезентации и саморазоблачения. Так, Мечтатель («Белые ночи»), обращаясь к текстам Пушкина, подчеркивает свои ценностные приоритеты. Аглая, по-своему интерпретируя балладу о «рыцаре бедном», трансформирует рели­гиозный дискурс в эстетический и бытовой. Петербургский текст Пушкина, знаком которого становится мокрый снег, характеризует пространство, в котором форми­руются несущие в себе противоречия Германн («Пиковая дама») и парадоксалисты Достоевского. «Пушкинский код» в произведениях Достоевского является основой по­строения образа героя, приемом текстообразования, сюжетостроения и элементом художественного дискурса, взаимодействия автора и читателя. Эти приемы исполь­зует В. В. Набоков в своих произведениях «Отчаяние» и «Посещение музея».

Исследуются особенности художественного преломления категорий времени и вечности в исторической драме А. С. Пушкина «Борис Годунов» и романе И. С. Шме­лева «Лето Господне» на примере художественного образа крестного хода. Утвержда­ется наличие глубинной содержательной общности художественных образов двух про­изведений, в основе которой лежит понимание крестного хода как явления вечности в хронотопе земной, физической реальности. Демонстрируется, что несмотря на един­ство внутренней темпоральной природы, художественные образы «Бориса Годунова» и «Лета Господня» различны как с точки зрения причинной обусловленности крестного хода (церковно-государственного в пушкинской драме и церковно-народного в романе И. С. Шмелева), так и по степени детализации художественного образа: «свернутая», «сценарно» сжатая в «Борисе Годунове» картина крестного хода в «Лете Господнем» развертывается, открывая индивидуально-личные, семейные, народные грани осмысля­емого явления.

Анализируются стратегии культурного освоения и присвоения личности и творчества А. С. Пушкина русским авангардом. Отношение авангарда к Пушкину рассматривается как оригинальный вариант культурной апофатики, когда утвер­ждение объекта рефлексии вырастает из его последовательного отрицания. Факто­графия русского авангарда свидетельствует о том, что уже на этапе возникновения данная художественная система выстраивает собственный «миф о Пушкине», в ко­тором поэту отводится роль одновременно и объекта культурного преодоления, и своеобразной «точки отсчета» для развития нового искусства. Через отрицание аван­гард стремится «остранить» Пушкина, показать чуждость поэта классическим культурным моделям, а сделав Пушкина «своим», использует его символический ка­питал для собственного закрепления в литературном поле. Отдельно рассматривает­ся вопрос о месте и роли «пушкинского субстрата» в поэзии и теоретических трак­татах А. Крученых. Пушкин, мыслимый как объект поэтического преодоления, как полюс притяжения-отталкивания, становится для Крученых эталоном, относи­тельно которого концептуализируется рождение новой литературы. Развивая тео­рию сдвига, Крученых рассматривает Пушкина как «звукового поэта»; подобная ана­литическая позиция дает возможность перейти от развенчания Пушкина как «глухо­го певца» к авангардистской апологии Пушкина как гения, работающего со звуковой фактурой стиха на границах заумного творчества. Как показывает Крученых, сдвиг становится у Пушкина мощным семантическим генератором стиха, благодаря кото­рому ошибка оказывается «правилом нарушения правил», семантическая девиация приобретает статус неологизма, а сам сдвиг переходит в область продуктивных по­этических техник.

Статья посвящена обращениям поэтов эпохи перестройки к пушкинскому насле­дию как камертону в перенастройке поэтики. Цель исследования — показать, что интертекстуальные связи в этом случае формируют особый текст в тексте. Приме­нив корпусный, интертекстуальный и композиционно-речевой методы анализа к со­держащим отсылки к Пушкину текстам Ю. Арабова, В. Друка, Т. Кибирова и некото­рых других поэтов, автор приходит к выводу о том, что пушкинская поэзия воспри­нимается ими как некий лексикон, из единиц которого можно строить все новые и новые циклы стихотворных размышлений о мире, поэзии и роли поэта; текст-донор представляет собой «подстрочник» текста-реципиента; имплицитное «чужое» и эксплицитное «свое» слова сливаются в единый текст. Поэты перестройки наследу­ют у Пушкина полистилистику, пародийность в осмыслении культурных кодов и прецедентных текстов, принципиальную диалогичность. Особое внимание уделяется вариациям на тему пушкинского «Памятника» и символизму имени, переходящему в разряд нарицательных обозначений звания поэта вообще. Преобладание в отсылках к Пушкину аллюзий над цитатами, по мнению автора, говорит о желании поэтов пере­стройки вести с национальным гением диалог на равных. Пушкинский текст при этом становится для них точкой преломления смысловой перспективы как конкрет­ного поэтического высказывания, так и всей поэзии в целом.