2023 Том 42. №4

Канта сравнивают с Сократом, поскольку эти два философа во многом похожи. Оба мыслителя являются центральными фигурами своего времени. Кант совершил переворот в философии Нового времени, занимаясь вопросами этики и эпистемологии; такой же переворот в древнегреческой философии осуществил Сократ. Образ Сократа продолжает вдохновлять современных исследователей, а основные черты этого образа — рациональность и публичность. О Сократе говорят как об архирационалисте и основателе науки и философии в целом. Кроме того, он практиковал философию публично, выступая в этом смысле антиподом другого древнегреческого философа — Пифагора, доктрины которого были тайными. Соединяясь в образе Сократа, публичность и рациональность взаимно обусловливают друг друга. Это вновь сближает древнегреческого философа с Кантом, который выдвинул концепцию публичного и частного использования разума. Сегодня термин «публичность» следует заменить более точным термином «открытость». Как и публичность, открытость подразумевает доступность знания для как можно большего числа людей. Однако открытость — это более широкое понятие: она позволяет и объяснить взаимосвязь свободы разума и его публичности, о которой говорит Кант, и провести демаркационную линию между Сократом и другими публичными интеллектуалами — софистами. Если софисты стремились к личной выгоде и популярности, то для Сократа занятие философией было формой самопожертвования на благо общества; это привело софистов к релятивизму, а Сократа — к открытию рационального мышления. Вывод состоит в том, что открытость, понимаемая как доступность знания и возможность его развития, является ключевым компонентом рациональности.

Kant is compared with Socrates because the two philosophers have much in common. Both thinkers were central figures in their time. Kant revolutionised the philosophy of the modern period dealing with questions of ethics and epistemology; Socrates brought about a similar revolution in ancient Greek philosophy. The image of Socrates continues to inspire modern scholars, the main features of this image being rationality and publicity. Socrates is seen as an arch-rationalist and the founder of science and philosophy as a whole. Besides, he practised philosophy publicly, being an antipode of another ancient Greek philosopher, Pythagoras, whose doctrines were secret. Coming together in the image of Socrates, publicity and rationality mutually condition each other. This again is a feature shared with Kant who put forward the concept of the public and private use of reason. Today, the term “publicity” should be replaced by the more accurate term “openness.” Like publicity, openness implies accessibility of knowledge to the largest possible number of people. However, openness is a broader concept: it makes it possible both to explain the interconnection between the freedom of reason and its publicity advocated by Kant and to draw a demarcation line between Socrates and the Sophists who were also public intellectuals. Whereas the Sophists sought personal gain and popularity, Socrates viewed the practice of philosophy as a form of self-sacrifice for the good of society; this led the Sophists to relativism and Socrates to the discovery of rational thinking. The conclusion is that openness, interpreted as accessibility of knowledge and the possibility of its development, constitutes the key component of rationality.

В. Д. Кудрявцев-Платонов — один из виднейших представителей русской духовно-академической философии второй половины XIX в., чья теория познания носит явный отпечаток кантовской теоретической философии. Кудрявцев не только был хорошо знаком с творчеством кёнигсбергского мыслителя, но и предложил критически переосмысленную версию кантовского учения о пространстве, времени и рассудочных категориях. Но был ли русский философ оригинален в своем прочтении и критике Канта? В поздних работах Кудрявцев нередко ссылается на работы Ф. А. Тренделенбурга, взгляды которого оказываются довольно близки русскому философу. Может быть, Кудрявцев читал Канта через оптику Тренделенбурга? Для того чтобы последовательно ответить на этот вопрос, даются общие характеристики теорий познания Тренделенбурга и Кудрявцева, а также производится сопоставление их взглядов с опорой на источники. Далее с привлечением архивного материала раскрывается характер знакомства Кудрявцева с работами Канта и Тренделенбурга. Выясняется, что Кудрявцев уже в ранние годы своей преподавательской деятельности был хорошо знаком с философскими идеями Канта, но не по первоисточникам, а преимущественно по немецким историко-философским изложениям. Устанавливается, что между учениями о пространстве, времени и рассудочных категориях Тренделенбурга и Кудрявцева имеются сходства, так же как и в отношении их критики соответствующего кантовского учения. Наконец, в ранних рукописях Кудрявцева обнаруживаются свидетельства в пользу его знакомства с идеями Тренделенбурга. Сделан вывод о том, что Тренделенбург оказал влияние на разработку собственной теории познания Кудрявцева, и этот факт необходимо учитывать при прочтении гносеологических работ русского философа.

Viktor D. Kudryavtsev-Platonov is one of the most prominent representatives of Russian religious-academic philosophy of the second half of the nineteenth century whose theory of cognition bears an imprint of the Kantian theoretical philosophy. Kudryavtsev was not only thoroughly familiar with the Königsberg thinker’s work, but offered a critically reinterpreted version of Kant’s teaching on space, time and categories of understanding. But was the Russian philosopher original in his reading and critique of Kant? In his later works Kudryavtsev often cites the works of Friedrich Adolf Trendelenburg whose works turn out to be very close to the Russian philosopher. Could it be that Kudryavtsev read Kant through Trendelenburg’s optics? To answer this question consistently I give outlines of Trendelenburg’s and Kudryavtsev’s theories of cognition and compare their views on the basis of the sources. I then draw on archive materials to characterise Kudryavtsev’s acquaintance with the works of Kant and Trendelenburg. It turns out that Kudryavtsev was well-versed in Kant’s philosophical ideas already in the early years of his teaching activities — but not from primary sources, but largely through German historical-philosophical renderings. I establish similarities between the teachings of Trendelenburg and Kudryavtsev on space, time and the categories of understanding and their critique of the relevant Kantian teaching. Finally, Kudryavtsev’s early manuscripts attest to his acquaintance with Trendelenburg’s ideas. I conclude that Trendelenburg influenced Kudryavtsev’s own theory of cognition, a fact that should be borne in mind when reading the Russian philosopher’s epistemological works.

Вопрос о том, какое место занимали философские идеи Канта в размышлениях русского философа Н. Н. Страхова, остается недостаточно исследованным. Материалом для историко-философской реконструкции специфики рецепции Страховым философии Канта послужили каталог домашней библиотеки русского мыслителя, его эпистолярное наследие и философские труды. Среди собеседников Страхова были не только философы и естествоиспытатели, но и писатели — Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, А. А. Фет, во многом определившие культурно-смысловой горизонт своей эпохи. В многолетней переписке с двумя последними у Страхова оформлялся и развивался собственный образ Канта как мыслителя, без виртуального диалога с которым не может быть выстроена ни одна современная философская система. Рефлексия Страхова о кантовском стиле мышления, принятие им кантовского критицизма в качестве искомой модели эпистемологического анализа во многом определили особенности его собственного философского творчества, а также стали катализатором возобновления в России интереса к кантовской философии в последней трети XIX в.

The place occupied by Kant’s philosophical ideas in the reflections of the Russian philosopher, Nikolay Strakhov, needs further study. The material for a historical-philosophical reconstruction of Strakhov’s reception of Kant’s philosophy is the Russian thinker’s home library catalogue, his correspondence and his own philosophical works. Among Strakhov’s interlocutors were not only philosophers and natural scientists, but also writers, including Fyodor Dostoevsky, Leo Tolstoy and Afanasy Fet, who in many ways determined the cultural and intellectual horizon of the epoch. The many years of correspondence with the last two writers went a long way to shape and develop Strakhov’s perception of Kant as a thinker. Indeed, without a virtual dialogue with Kant no modern philosophical system can be built. Strakhov’s reflections on the Kantian style of thinking, adoption of Kantian criticism as the model of epistemic analysis in many ways determined the features of his own philosophical work and became a catalyst of renewed interest in Russia in the Kantian philosophy in the last third of the nineteenth century.

Разработчики экологической этики указывают на ложную установку антропоцентризма. Ее суть состоит в том, что природные комплексы и ресурсы существуют ради того, чтобы быть пригодными и полезными для человека, который оценивает их только в перспективе использования и не учитывает их собственную ценность. Антропоцентристское учение Канта заявляет о границах инструментального отношения к природе. Сложность понимания этих границ сопряжена с тем, что сторонники антропоцентризма говорят о возвышении человечества над ней. Более того, «тезис о человеческой исключительности» (Ж. -М. Шеффер) подразумевает, что любой его сторонник недооценивает влияние природы на человека и его связь с другими живыми существами. Конструирование диалога между Кантом и Шеффером позволяет решить две проблемы. Во-первых, определить, есть ли у этической и телеологической концепций Канта иммунитет от критики Шеффера. Во-вторых, прояснить вклад немецкого философа в экологическую этику. Я прихожу к выводу о том, что пока преждевременно утверждать существование сознания и свободы воли только в рамках природной обусловленности. Также я показываю, что в своем телеологическом учении Кант признает механизм природы как зависимость всех живых существ от непреднамеренно действующих сил. Признание таких сил задает границы инструментального отношения человека к природе и открывает для него горизонт становления в качестве морального субъекта. Таким образом, в учении Канта происходит объединение «тезиса о человеческой исключительности» с интуициями представителей глубинной экологии и в целом сторонников антиантропоцентризма как такового.

The developers of ecological ethics claim that the rationale of anthropocentrism is false. Its main message is that natural complexes and resources exist to be useful to the human being who sees them only from the perspective of using them and does not take into account their intrinsic value. Kant’s anthropocentric teaching argues that the instrumental attitude to nature has its limits. These limits are hard to determine because the anthropocentrists claim that the human being is above nature. Indeed, the “human exclusiveness thesis” (J.- M. Schaeffer) assumes that its advocates underestimate nature’s impact on humans and their connection to other living beings. Constructing a dialogue between Kant and Schaeffer helps to solve two problems. First, to determine whether Kant’s ethical and teleological concept is immune to Schaeffer’s critique. Second, to clarify the German philosopher’s contribution to environmental ethics. I come to the conclusion that it is premature to claim that consciousness and free will exist only in the framework of their being conditioned by nature. I also demonstrate that in his teleological teaching Kant sees the mechanism of nature as the dependence of living things on forces that act in an unpremeditated manner. Recognition of these forces sets limits to humans’ instrumental attitude to nature and paves the way for them to become moral subjects. Thus, Kant’s teaching combines “the human exclusiveness thesis” and the intuitions of the representatives of deep ecology and the opponents of anthropocentrism as such.