Текущий выпуск

Статья посвящена разработке проблемы возможности опыта в рамках трансцендентального идеализма. В классической постановке Канта эта проблема касается корреляции априорных структур разума с реальностью. Автор ставит вопрос об условиях возможности опыта в альтернативном ключе — как вопрос об условиях его единства, оставаясь при этом в рамках трансцендентального идеализма. Задача исследования — продемонстрировать, каким образом проблема единства опыта пронизывает проблему трансцендентальных условий его возможности. На основе переписки Канта, «Критики чистого разума», «Пролегоменов…» и ряда современных концепций сознания производится реконструкция трансцендентальной модели опыта в аспекте условий его связности. Эта модель включает систематическое единство свойств предметов, выступающее обратной стороной рационального единства познающего их рассудка. Немаловажными условиями единства опытных данных служат их связность в силу однородности времени и пространства (неэмпирическое созерцание) и организующая работа априорных форм чувственности, создающая последовательность и рядоположенность явлений. Как более сложное, синтетическое условие единства опыта описана активность трансцендентальных схем; в качестве превращенных форм пространственно-временных представлений они опосредуют категории и явления, будучи «однородными» и с теми, и с другими. На вершине рассудочной деятельности находится наиболее проблематичный уровень единства опыта, на котором созерцания упорядочиваются действием априорных категорий. Как оригинальные, выходящие за пределы гносеологической проблематики осмысливаются следующие условия однородности опыта: 1) однородность сознания внешних вещей и самосознания и 2) единство опыта, задаваемое конечными целями чистого применения нашего разума. В заключение в качестве ключевой и наиболее показательной для трансцендентальной философии предпосылки однородности опыта выделяется гипотеза Канта о трансцендентальном сродстве явлений, создающем однородность ментальных актов и объективной реальности.

Предложена реконструкция связи концепции системы философии как «истории самосознания», выдвинутой Ф. В. Й. Шеллингом в трактате «Система трансцендентального идеализма» (1800), с одним из ключевых элементов кантовской критической философии — учением о трансцендентальном идеале. Разграничивая в «Системе…» три значения термина «история», автор сосредоточивает внимание на наиболее широком из них, характеризующем всю систему в целом и выраженном в топосе «одиссеи духа». Опираясь на гипотезу П. В. Резвых о формообразующем значении этого кантовского учения для раннего творчества Шеллинга, автор интерпретирует шеллинговскую диалектику идеального и реального, субъективного и объективного в самосознании как результат переработки кантовской антитезы трансцендентального утверждения и трансцендентального отрицания. При этом основным методическим принципом у Шеллинга выступает установка на превращение кантовского критического порядка изложения (от обусловленного к условиям) в систематический (от безусловного к обусловленному). Показано, что в основе концепции интеллектуального созерцания, развитой в «Системе…», лежит кантовское различение двух аспектов трансцендентального идеала (материи определения и основания определения). В заключение на примере начала «первой эпохи» истории теоретической части «Системы…», где объясняется ощущение и связь его с вещью самой по себе, установлено, каким образом моделируемая Шеллингом диалектика границы выступает средством обоснования историчности самосознания, а также поставлен вопрос о возможности обоснования различных стратегий понимания историчности сознания на базе шеллинговских предпосылок.

В работе 1916 г. «История как проблема логики» Г. Г. Шпет предпринимает попытку реконструкции целостной кантовской исторической концепции, фрагментарно рассыпанной по различным статьям и небольшим работам критического периода. Реконструкция выстраивается Шпетом вокруг кантовской работы «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», а главное внимание уделяется априорной нити в истории, а не эмпирической истории. Общая оценка Шпетом вклада Канта в развитие исторической науки резко негативная: кантианство враждебно историзму и явилось помехой на пути развития истории как науки. Безусловным достоинством исследования Шпета является демонстрация исторического контекста взглядов Канта, для чего Шпет анализирует работы Хр. Вольфа, Хр. А. Крузия, Г. Ф. Майера, И. Г. Гердера и других европейских мыслителей, а также разбор кантовского понятия человечества (Menschheit). Но при этом для позиции Шпета характерно нечеткое различение представления Канта об истории как историческом процессе (Geschichte) и кантовского понятия истории как исторической науки (Historie), а также недостаточное привлечение этических трактатов Канта для прояснения его взглядов на историю и ее цели.

Предметом исследования является сущность коперниканского переворота, осуществленного в работе «После конечности» современного французского философа, представителя спекулятивного реализма Квентина Мейясу. Отправным пунктом становится классическое определение коперниканского переворота, данное И. Кантом во втором предисловии к «Критике чистого разума», и с этим определением затем сопоставляется «новая» интерпретация, предложенная французским философом. Согласно Мейясу, Кант и последующая философская традиция (неокантианство и феноменология) превратно истолковали действительную роль коперниканского открытия в новоевропейской науке XVI—XVII вв. и превратили объективный мир в коррелят сознания. Автор настоящего исследования подвергает критическому анализу такую оценку философии Канта. Представлен сравнительный анализ двух точек зрения — Канта и Мейясу — на сущность коперниканского поворота, в итоге показана ограниченность последней в сравнении с первой. Автор приходит к мысли, что критика кантовского содержания коперниканского переворота, предпринятая Мейясу, а также определение его как «птолемеизма» не только не оправданно, но и во многих аспектах вступает в полное противоречие с действительным содержанием новоевропейской науки. С опорой на «Критику чистого разума» рассматриваются основные постулаты антикорреляционистской программы Мейясу, в частности проблематический характер диахронических суждений, а также децентрация и десубъективация мышления. В заключение отмечается, что, хотя проект Мейясу в ряде моментов повторяет ключевые интенции постструктурализма, сам по себе призыв спекулятивной философии «назад к Юму и докритической метафизике» является в некотором смысле ответом на тот кризис, в котором оказалась современная посткритическая философия.

Учение Фихте сыграло значительную роль в становлении неокантианских философских проектов как в Германии, так и в России. На примере работ Б. П. Вышеславцева, Б. В. Яковенко и Г. Э. Ланца предпринимается попытка реконструкции тех влияний, которые оказали идеи Фихте на философские построения русских неокантианцев. В историко-философских сочинениях русских неокантианцев сформировался целостный интерпретационный контекст философии Фихте, который следует рассматривать как неотъемлемую и значимую часть отечественного фихтеведения. Ключевыми тенденциями этих сочинений являются попытки сблизить учение Фихте с русской философией, представить его философскую систему целостно, без разделения на автономные периоды творчества, акцентировать внимание на этическом характере его философии, подчеркнуть заслуги немецкого философа в разработке проблемы иррационального и др. Для теоретических трудов русских неокантианцев характерно особое внимание к фихтеанским идеал-реалистическим построениям, логицистскому пониманию абсолютного бытия, попытке снять противоречие абсолютного единства и наличной конкретной множественности. Идея примата практического разума у Фихте, ставшая ключевой для образа фихтеанской философии в немецком неокантианстве, получила продолжение и оригинальное развитие и у русских неокантианцев. Вышеславцев предпринял последовательное выведение права, государства и хозяйства из этического содержания «наукоучения»; Яковенко предложил трактовать «наукоучение» как учение о жизни и свободе, как философское обоснование христианской идеи; Ланц рассматривал философию Фихте в том же ключе: как «восстание морали против теории», как философию свободы.