2022 Том 41. №4

Рассматриваются позиции Христиана Вольфа и Иммануила Канта по вопросу возможности доказательства бытия Бога. Анализируются критика Вольфа в адрес физико-теологического доказательства и предлагаемые им меры по его улучшению. Показывается, что Бог занимает центральное место в философской системе Вольфа и является фундаментальной предпосылкой как его теоретической, так и практической философии. Хотя Вольф настаивает на том, что естественный закон свойственен природе человека и по этой причине доступен познанию разумом человека без обращения к божественному откровению, по факту тем не менее именно Бог оказывается творцом этого естественного закона и причиной его совершенства. Соответственно, и вера в истинного Бога в философии Вольфа обязательна для достижения высшей степени добродетели, тогда как язычникам и атеистам доступна лишь низшая ее ступень. Кант предпринимает критику в адрес традиционных доказательств бытия Бога как в докритический, так и в критический период. Анализируется роль, которую Бог играет в практической философии Канта. В результате сравнения позиций Канта и Вольфа автор приходит к выводу о наличии большого числа сходств. Главное из них проявляется в том, что, хотя оба мыслителя рассматривали моральный / естественный закон в качестве универсального и повелевающего независимо от веры человека в Бога, однако по факту вера в Бога оказывалась неизбежным следствием подлинной моральной настроенности индивида.

The positions of Christian Wolff and Im­manuel Kant on the possibility of proving the existence of God require some examination. Wolff’s critique of the physical-theological proof and his proposed ways of improving it are here analysed. God is central to Wolff’s philosophical system and the fundamental prerequisite of his theoretical and practical philosophy. Although Wolff insists that the natural law is inherent in human nature and can therefore be comprehended by human reason without turning to divine revelation, in reality God is the creator of this natural law and the cause of its perfection. Accordingly, faith in the true God in Wolff’s philosophy is obligatory for achieving the supreme degree of virtue, whereas pagans and atheists can achieve only its lowest degree. Kant criticises traditional proofs of the existence of God both in his pre-critical and critical periods. The author looks at the role God plays in Kant’s practical philosophy. Comparing the positions of Kant and Wolff, the author finds many similarities between them. Chief of them is that although both thinkers saw the moral/natural law as universal and obligating regardless of a person’s faith in God, in fact faith in God turned out to be an inevitable consequence of the true moral attitude of the individual.

В своей первой книге «Кант и проблема метафизики» (1929) Мартин Хайдеггер сосредоточивается, что неудивительно, на одной из двух центральных тем своей вышедшей двумя годами ранее главной книги «Бытие и время» — вопросе о сущности времени. Нельзя не заметить его стремление показать, что его концепция времени превосходит концепцию Канта. Тем не менее настало время рассмотреть, может ли утверждение Хайдеггера выдержать микрогерменевтическую и микроаналитическую проверку. Такой анализ, чтобы быть справедливым и адекватным ведущим положениям двух философов, должен с самого начала иметь в виду глубокие различия этих ведущих положений: Кант концентрируется на формальной структуре и строго субъективном статусе времени как формы созерцания, Хайдеггер — на роли, которую время играет в повседневном человеческом ориентировании в мире. При этих методических и концептуальных предпосылках внимательное рассмотрение должно привести к выводу, что обе концепции дополняют, даже завершают друг друга. Хайдеггер подходит ближе к типу времени-переживания, как его раскрывает Августин, Кант подвергает строгому анализу человеческий способ представления о последовательной форме времени. Очевидно, что сегодня мы можем придерживаться обоих путей.

In his first Kant book of 1929 Kant and the Problem of Metaphysics Martin Heidegger focusses, not surprisingly, on one of the two central themes from his two years earlier major book Being and Time — the question of the essence of time. It cannot be overseen that he tries to show that his conception of time is superior to Kant’s. Nevertheless, it is high time to examine whether Heidegger’s claim can bear up against a micro-hermeneutical and micro-analytical test. Such an examination, to be fair and appropriate to the leading aspects of the two philosophers, has to bear in mind from the very beginning the deep differences of these leading aspects: Kant concentrates on the formal structure and the strictly subjective status of time as a form of intuition, Heidegger concentrates on the roles time plays in the daily human world orientation. Under these methodical and conceptional pre-suppositions a close examination must come the result, that both conceptions complement, even complete one another. Heidegger comes closer to the type of time-experience as it is exposed by St. Augustine, Kant exposes a strict analysis of the human way to conceive of the successive form of time. It is evidently possible for us today to continue on both paths.

Русский философ-интуитивист Н. О. Лосский неоднократно отмечал, что в период своего научного становления находился под существенным влиянием Канта. Более того, Лосский был учеником русского кантианца А. И. Введенского, а также оказался одним из наиболее успешных переводчиков первой «Критики». Однако его собственный философский проект скорее представляет собой противоположность критицизму. И если в рамках гносеологии Лосского специфика прочтения им Канта изучена в русскоязычном исследовательском поле достаточно подробно, то в этике комментарий русского философа к Канту остался практически незамеченным. Моя задача — выявить связь между кантовской практической философией и этикой русского философа. Демонстрация степени кантовского влияния в данной области позволит дополнить и уточнить существующее в современных исследованиях представление о восприятии Канта Лосским. Речь идет о целом ряде параллелей и заимствований. Я провожу компаративный анализ следующих аспектов: 1) определение и использование термина «категорический императив», 2) свобода воли как условие возможности морального действия, 3) причина морального зла, 4) роль идеи Бога в этике. В результате я выявляю тот способ, каким Лосский использовал элементы практической философии Канта в качестве понятийных, терминологических и риторических ресурсов для своей теономной этики, а также особенности их интерпретации русским философом в духе собственного учения. Я показываю спорность и неосторожность использования Лосским кантовской моральной терминологии и демонстрирую ряд пересечений этической аргументации у Канта и Лосского с учетом ее проекции на радикально различные онтологические и гносеологические установки.

The Russian intuitivist philosopher Nikolay Lossky repeatedly admitted Kant’s substantial formative influence on him as a scholar. Moreover, Lossky was a disciple of the Russian Kantian Aleksander Vvedensky, and was one of the most successful translators of the first Critique. However, his own philosophical project is rather the opposite of the critical programme. While in the framework of Lossky’s epistemology the specificities of his reading of Kant have received a fair amount of attention in Russian scholarship, in the ethical field the Russian philosopher’s comments on Kant have passed largely unnoticed. My task is to reveal the link between Kant’s practical philosophy and Lossky’s ethics. A demonstration of the degree of Kant’s influence in this field will enlarge and concretise the current thinking about Lossky’s perception of Kant. We are looking at a whole range of parallels and borrowings. My comparative analysis focuses on the following aspects: 1) definition and uses of the term “categorical imperative”, 2) free will as the condition of the possibility of moral action, 3) the cause of moral evil, 4) the role of the idea of God in ethics. As a result, I reveal how Lossky used elements of Kant’s practical philosophy as conceptual, terminological and rhetorical resources in his theonomic ethics, and how the Russian philosopher interpreted them in line with his own doctrine. I argue that Lossky’s use of the Kantian moral terminology is incautious and debatable and point out several intersections of ethical argumentations in the light of its projection on radically different ontological and epistemological principles.

Неокантианство традиционно трактуется как философия, которая формировалась с целью развития и актуализации философии Канта и кантовской трансцендентальной методологии. Однако влияние Канта на становление неокантианской традиции было хотя и определяющим, но далеко не исключительным. На неокантианство оказала существенное влияние вся немецкая послекантовская философия, в особенности системы Фихте и Гегеля, хотя сами неокантианские авторы неоднократно пытались отмежеваться от великих идеалистов. Неокантианство во многом культивировало именно фихтеанское прочтение Канта, что позволило последующим философам, в частности Х.-Г. Гадамеру, считать неокантианство «скрытым неофихтеанством». Главная цель исследования состоит в историко-философской реконструкции образа философии Фихте, сформировавшегося внутри немецкого неокантианства. Для достижения поставленной цели проанализированы ключевые проекты немецких неокантианцев, в которых наиболее отчетливо проявляется влияние философии Фихте, в частности интерпретация кантовского учения о примате практического разума. Демонстрируется, как теория ценности баденских неокантианцев и этика чистой воли марбургских неокантианцев связаны с фихтеанской ревизией кантовского учения о примате практического разума. Выявляются основные черты образа философии Фихте: фихтеанская философия оказывается близка неокантианцам именно в силу стремления соединить теоретический и практический разум; идеи Фихте получают главным образом этический разворот в неокантианстве; оригинальные теории неокантианцев содержат идеи самосознания «в духе» Фихте. Делается вывод, что возрастание метафизической составляющей в неокантианских учениях может быть связано с влиянием философии Фихте.

Neo-Kantianism is traditionally seen as a philosophy that was formed to develop and actualise Kant’s philosophy and Kantian transcendental methodology. However, Kant was the determining, but by no means the only, influence on the emergence of the neo-Kantian tradition. Neo-Kantianism was strongly influenced by the entire German post-Kantian philosophy, especially by Fichte and Hegel, although neo-Kantians have repeatedly tried to dissociate themselves from the great idealists. In many ways neo-Kantianism was cultivated by the Fichtean reading of Kant, which enabled succeeding philosophers, notably H.-G. Gadamer, to consider neo-Kantianism to be “hidden neo-Fichteanism”. The main goal of this study is a historical-philosophical reconstruction of the image of Fichtean philosophy formed within German neo-Kantianism. To achieve this aim I have analysed the key projects of the German neo-Kantians in which the influence of Fichte’s philosophy, in particular his interpretation of the Kantian doctrine of the primacy of practical reason, is most clearly manifested. I show that the theory of values of the Southwest neo-Kantians and the ethics of pure will of the Marburg neo-Kantians are associated with the Fichtean revision of Kant’s doctrine of the primacy of practical reason. The following, in my opinion, are the main features of the image of Fichte’s philosophy: it is close to neo-Kantians precisely because it strives to combine theoretical and practical reason; it is in ethics that Fiche’s ideas are most manifest in neo-Kantianism; neo-Kantian original theories contain the ideas of self-consciousness “in the spirit” of Fichte. The conclusion is drawn that the growth of the metaphysical component in neo-Kantian doctrines may be connected with the influence of Fichte’s philosophy.

Необходимость переосмысления представлений о статусе пространства и времени, отнесенных в парадигме Канта к априорным формам чувственности, в конце XIX — начале XX в. была связана с формированием новых подходов к методологии научного познания. В неокантианской трактовке эти познавательные формы обретают особый эпистемологический статус, проявляясь в теоретическом поиске в качестве «предзаданных» оснований знания. Целью исследования стал компаративистский анализ двух связанных неокантианских концепций — Г. Когена и И. И. Лапшина. При обращении к философии Канта начиная со студенческой скамьи Лапшин постепенно приходит к пониманию насущности уточнения и совершенствования трансцендентального метода Канта, диктуемой самим развитием научного знания. При этом в творчестве русского неокантианца обнаруживаются реминисценции и полемические уточнения к спатио-темпоральным идеям Когена. В результате исследования выявлено, что у Когена и Лапшина имеются схожие эпистемологические установки: стремление усовершенствовать элементы кантовской философии, приспособив их для логического обоснования возможностей научно-теоретического познания, а также преодолеть психологизм и развить логицистский подход к критике познания. Каждый из авторов выработал собственный «механизм» сведения пространства и времени к комплексу интеллектуальных процедур по конструированию объекта знания. В концепции Когена пространство и время предустанавливают язык наблюдения и фундируют всякое научно-теоретическое творчество. Лапшин же, указывая на формальные и содержательные особенности этих категорий (введение «аксиом» времени, необходимость конкретизации понятий времени и пространства посредством иных категорий), отмечает, что их применение в научном суждении предполагает эпистемологическую заданность понимания объекта, что, с нашей точки зрения, является вариантом решения одной и той же эпистемологической задачи. Мы полагаем, что Лапшин в итоге выработал самостоятельную концепцию пространства и времени как познавательных форм, соответствующую духу европейского неокантианства и современной ему науки.

In the late nineteenth and early twentieth centuries the need to rethink the status of space and time which Kant considered to be a priori forms of sensibility was prompted by the emergence of new approaches to the methodology of scientific cognition. In neo-Kantian interpretation these cognitive forms acquire a special epistemological status, manifesting themselves in theoretical research as “pre-given” foundations of knowledge. It seems necessary to conduct a comparative analysis of two interconnected neo-Kantian concepts, of Hermann Cohen and Ivan Lapshin. Studying Kant’s philosophy since his student days, Lapshin gradually came to the conclusion that the need to clarify and develop Kant’s transcendental method was dictated by the development of scientific knowledge. Indeed, the works of the Russian neo-Kantian contain echoes and polemical adjustments of Cohen’s spatio-temporal ideas. Our study has revealed common epistemological attitudes in Cohen and Lapshin: the wish to improve elements of Kantian philosophy, adjusting them to prove the possibility of scientific-theoretical cognition and of overcoming psychologism and developing the logicistic approach to the critique of cognition. Each of the two authors developed their own “mechanism” of reducing space and time to a range of intellectual procedures for the construction of the object of knowledge. In Cohen’s account space and time pre-establish the language of observation and found all scientific-theoretical work. Lapshin, on the other hand, in discussing the formal and substantive features of these categories (the introduction of “axioms” of time, the need to specify the concepts of time and space through other categories), notes that their use in scientific judgment implies an epistemological givenness of the concept of the object. This I see as a variant of solving one and the same epistemological task. I submit that Lapshin worked out an independent concept of space and time as cognitive forms that are congruent with the spirit of European neo-Kantianism and contemporary science.