Текущий выпуск

Канта сравнивают с Сократом, поскольку эти два философа во многом похожи. Оба мыслителя являются центральными фигурами своего времени. Кант совершил переворот в философии Нового времени, занимаясь вопросами этики и эпистемологии; такой же переворот в древнегреческой философии осуществил Сократ. Образ Сократа продолжает вдохновлять современных исследователей, а основные черты этого образа — рациональность и публичность. О Сократе говорят как об архирационалисте и основателе науки и философии в целом. Кроме того, он практиковал философию публично, выступая в этом смысле антиподом другого древнегреческого философа — Пифагора, доктрины которого были тайными. Соединяясь в образе Сократа, публичность и рациональность взаимно обусловливают друг друга. Это вновь сближает древнегреческого философа с Кантом, который выдвинул концепцию публичного и частного использования разума. Сегодня термин «публичность» следует заменить более точным термином «открытость». Как и публичность, открытость подразумевает доступность знания для как можно большего числа людей. Однако открытость — это более широкое понятие: она позволяет и объяснить взаимосвязь свободы разума и его публичности, о которой говорит Кант, и провести демаркационную линию между Сократом и другими публичными интеллектуалами — софистами. Если софисты стремились к личной выгоде и популярности, то для Сократа занятие философией было формой самопожертвования на благо общества; это привело софистов к релятивизму, а Сократа — к открытию рационального мышления. Вывод состоит в том, что открытость, понимаемая как доступность знания и возможность его развития, является ключевым компонентом рациональности.

Kant is compared with Socrates because the two philosophers have much in common. Both thinkers were central figures in their time. Kant revolutionised the philosophy of the modern period dealing with questions of ethics and epistemology; Socrates brought about a similar revolution in ancient Greek philosophy. The image of Socrates continues to inspire modern scholars, the main features of this image being rationality and publicity. Socrates is seen as an arch-rationalist and the founder of science and philosophy as a whole. Besides, he practised philosophy publicly, being an antipode of another ancient Greek philosopher, Pythagoras, whose doctrines were secret. Coming together in the image of Socrates, publicity and rationality mutually condition each other. This again is a feature shared with Kant who put forward the concept of the public and private use of reason. Today, the term “publicity” should be replaced by the more accurate term “openness.” Like publicity, openness implies accessibility of knowledge to the largest possible number of people. However, openness is a broader concept: it makes it possible both to explain the interconnection between the freedom of reason and its publicity advocated by Kant and to draw a demarcation line between Socrates and the Sophists who were also public intellectuals. Whereas the Sophists sought personal gain and popularity, Socrates viewed the practice of philosophy as a form of self-sacrifice for the good of society; this led the Sophists to relativism and Socrates to the discovery of rational thinking. The conclusion is that openness, interpreted as accessibility of knowledge and the possibility of its development, constitutes the key component of rationality.

В. Д. Кудрявцев-Платонов — один из виднейших представителей русской духовно-академической философии второй половины XIX в., чья теория познания носит явный отпечаток кантовской теоретической философии. Кудрявцев не только был хорошо знаком с творчеством кёнигсбергского мыслителя, но и предложил критически переосмысленную версию кантовского учения о пространстве, времени и рассудочных категориях. Но был ли русский философ оригинален в своем прочтении и критике Канта? В поздних работах Кудрявцев нередко ссылается на работы Ф. А. Тренделенбурга, взгляды которого оказываются довольно близки русскому философу. Может быть, Кудрявцев читал Канта через оптику Тренделенбурга? Для того чтобы последовательно ответить на этот вопрос, даются общие характеристики теорий познания Тренделенбурга и Кудрявцева, а также производится сопоставление их взглядов с опорой на источники. Далее с привлечением архивного материала раскрывается характер знакомства Кудрявцева с работами Канта и Тренделенбурга. Выясняется, что Кудрявцев уже в ранние годы своей преподавательской деятельности был хорошо знаком с философскими идеями Канта, но не по первоисточникам, а преимущественно по немецким историко-философским изложениям. Устанавливается, что между учениями о пространстве, времени и рассудочных категориях Тренделенбурга и Кудрявцева имеются сходства, так же как и в отношении их критики соответствующего кантовского учения. Наконец, в ранних рукописях Кудрявцева обнаруживаются свидетельства в пользу его знакомства с идеями Тренделенбурга. Сделан вывод о том, что Тренделенбург оказал влияние на разработку собственной теории познания Кудрявцева, и этот факт необходимо учитывать при прочтении гносеологических работ русского философа.

Viktor D. Kudryavtsev-Platonov is one of the most prominent representatives of Russian religious-academic philosophy of the second half of the nineteenth century whose theory of cognition bears an imprint of the Kantian theoretical philosophy. Kudryavtsev was not only thoroughly familiar with the Königsberg thinker’s work, but offered a critically reinterpreted version of Kant’s teaching on space, time and categories of understanding. But was the Russian philosopher original in his reading and critique of Kant? In his later works Kudryavtsev often cites the works of Friedrich Adolf Trendelenburg whose works turn out to be very close to the Russian philosopher. Could it be that Kudryavtsev read Kant through Trendelenburg’s optics? To answer this question consistently I give outlines of Trendelenburg’s and Kudryavtsev’s theories of cognition and compare their views on the basis of the sources. I then draw on archive materials to characterise Kudryavtsev’s acquaintance with the works of Kant and Trendelenburg. It turns out that Kudryavtsev was well-versed in Kant’s philosophical ideas already in the early years of his teaching activities — but not from primary sources, but largely through German historical-philosophical renderings. I establish similarities between the teachings of Trendelenburg and Kudryavtsev on space, time and the categories of understanding and their critique of the relevant Kantian teaching. Finally, Kudryavtsev’s early manuscripts attest to his acquaintance with Trendelenburg’s ideas. I conclude that Trendelenburg influenced Kudryavtsev’s own theory of cognition, a fact that should be borne in mind when reading the Russian philosopher’s epistemological works.

Вопрос о том, какое место занимали философские идеи Канта в размышлениях русского философа Н. Н. Страхова, остается недостаточно исследованным. Материалом для историко-философской реконструкции специфики рецепции Страховым философии Канта послужили каталог домашней библиотеки русского мыслителя, его эпистолярное наследие и философские труды. Среди собеседников Страхова были не только философы и естествоиспытатели, но и писатели — Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, А. А. Фет, во многом определившие культурно-смысловой горизонт своей эпохи. В многолетней переписке с двумя последними у Страхова оформлялся и развивался собственный образ Канта как мыслителя, без виртуального диалога с которым не может быть выстроена ни одна современная философская система. Рефлексия Страхова о кантовском стиле мышления, принятие им кантовского критицизма в качестве искомой модели эпистемологического анализа во многом определили особенности его собственного философского творчества, а также стали катализатором возобновления в России интереса к кантовской философии в последней трети XIX в.

The place occupied by Kant’s philosophical ideas in the reflections of the Russian philosopher, Nikolay Strakhov, needs further study. The material for a historical-philosophical reconstruction of Strakhov’s reception of Kant’s philosophy is the Russian thinker’s home library catalogue, his correspondence and his own philosophical works. Among Strakhov’s interlocutors were not only philosophers and natural scientists, but also writers, including Fyodor Dostoevsky, Leo Tolstoy and Afanasy Fet, who in many ways determined the cultural and intellectual horizon of the epoch. The many years of correspondence with the last two writers went a long way to shape and develop Strakhov’s perception of Kant as a thinker. Indeed, without a virtual dialogue with Kant no modern philosophical system can be built. Strakhov’s reflections on the Kantian style of thinking, adoption of Kantian criticism as the model of epistemic analysis in many ways determined the features of his own philosophical work and became a catalyst of renewed interest in Russia in the Kantian philosophy in the last third of the nineteenth century.

Разработчики экологической этики указывают на ложную установку антропоцентризма. Ее суть состоит в том, что природные комплексы и ресурсы существуют ради того, чтобы быть пригодными и полезными для человека, который оценивает их только в перспективе использования и не учитывает их собственную ценность. Антропоцентристское учение Канта заявляет о границах инструментального отношения к природе. Сложность понимания этих границ сопряжена с тем, что сторонники антропоцентризма говорят о возвышении человечества над ней. Более того, «тезис о человеческой исключительности» (Ж. -М. Шеффер) подразумевает, что любой его сторонник недооценивает влияние природы на человека и его связь с другими живыми существами. Конструирование диалога между Кантом и Шеффером позволяет решить две проблемы. Во-первых, определить, есть ли у этической и телеологической концепций Канта иммунитет от критики Шеффера. Во-вторых, прояснить вклад немецкого философа в экологическую этику. Я прихожу к выводу о том, что пока преждевременно утверждать существование сознания и свободы воли только в рамках природной обусловленности. Также я показываю, что в своем телеологическом учении Кант признает механизм природы как зависимость всех живых существ от непреднамеренно действующих сил. Признание таких сил задает границы инструментального отношения человека к природе и открывает для него горизонт становления в качестве морального субъекта. Таким образом, в учении Канта происходит объединение «тезиса о человеческой исключительности» с интуициями представителей глубинной экологии и в целом сторонников антиантропоцентризма как такового.

The developers of ecological ethics claim that the rationale of anthropocentrism is false. Its main message is that natural complexes and resources exist to be useful to the human being who sees them only from the perspective of using them and does not take into account their intrinsic value. Kant’s anthropocentric teaching argues that the instrumental attitude to nature has its limits. These limits are hard to determine because the anthropocentrists claim that the human being is above nature. Indeed, the “human exclusiveness thesis” (J.- M. Schaeffer) assumes that its advocates underestimate nature’s impact on humans and their connection to other living beings. Constructing a dialogue between Kant and Schaeffer helps to solve two problems. First, to determine whether Kant’s ethical and teleological concept is immune to Schaeffer’s critique. Second, to clarify the German philosopher’s contribution to environmental ethics. I come to the conclusion that it is premature to claim that consciousness and free will exist only in the framework of their being conditioned by nature. I also demonstrate that in his teleological teaching Kant sees the mechanism of nature as the dependence of living things on forces that act in an unpremeditated manner. Recognition of these forces sets limits to humans’ instrumental attitude to nature and paves the way for them to become moral subjects. Thus, Kant’s teaching combines “the human exclusiveness thesis” and the intuitions of the representatives of deep ecology and the opponents of anthropocentrism as such.

Лейтмотивом творчества Г. Д. Гурвича стала проблема соотношения индивида и общества. Начиная с ранних русскоязычных книг по философии права и заканчивая произведениями по социологии, изданными во Франции и США на заключительном этапе его карьеры, Гурвич анализировал индивида и коллективные образования в качестве взаимодействующих сторон коллективного социального субъекта. Он стремился преодолеть противоборство индивидуализма и коллективизма, которое идеологически воплотилось в соперничестве французской (Эмиль Дюркгейм) и немецкой (Макс Вебер) социологических школ. Гурвич сформулировал понятие социума как динамического взаимодействия и взаимоопределения индивида и общества. В своих русскоязычных работах, написанных до эмиграции, он отстаивал точку зрения, согласно которой именно в праве можно определить, как индивид и общество взаимно обусловливают друг друга, задавая направление социальному развитию. В конце 1920-х — начале 1930-х гг. в учении о социальном праве Гурвич сформировал понятие социабельности, которое позволило сфокусировать внимание не на противоборстве, а на взаимодействии индивида и общества. В понятии нормативного факта философ определил бытие социума — воплотил диалектическое взаимодействие единства и множества. В конце 1930-х гг. в учении о микросоциологии он ввел критерии социабельности, в которых запечатлел индивидуальную (интенсивность слияния индивидуальных сознаний) и коллективную (сила общественного давления) стороны процесса социального развития. Гурвич на основе этих критериев разработал градацию социабельности и выразил ее в схеме «масса — сообщество — общность», которая позволила ему проанализировать формирование коллективных образований и определить особенности их бытия. В статье «Масса, сообщество и общность» (1941) он представил эти формы социабельности, с помощью которых обосновал взаимообусловленность индивидов и коллективных образований. В статье Гурвича запечатлены ключевые принципы его философии и социологии права, давшие ему возможность преодолеть индивидуализм и коллективизм в обосновании социума.

The relationship between the individual and society is the leitmotif of Georges Gurvitch’s work. Beginning from the early Russian-language books on the philosophy of law and ending with the works on sociology published in France and the USA at the final stage of his career, Gurvitch studied the individual person and collective units as interacting sides of the collective social subject. He sought to overcome the struggle between individualism and collectivism which found its ideological expression in the rivalry of the French (Emile Durkheim) and German (Max Weber) schools of sociology. Gurvitch formulated the concept of society as dynamic interaction and mutual determination of the individual and collective unit. In his Russian-language works, written before his emigration, he maintained that it was in the sphere of law that one could determine how the individual and society mutually condition each other and determine the direction of social development. In the late 1920s and early 1930s in his teaching on social law, Gurvitch formulated the concept of sociability which enabled him to focus attention not on the confrontation, but on the interaction of the individual and society. In the concept of “normative fact” he defined the being of society and embodied the dialectical interaction between singularity and multitude. In the late 1930s in his teaching on microsociology, he introduced criteria of sociability, recording individual (intensity of the fusion of individual minds) and collective (the force of social pressure) aspects of the process of social development. Proceeding from these criteria Gurvitch developed a gradation of sociability, expressing it in the scheme “mass — community — communion” which enabled him to analyse the formation of collective units and determine the features of their existence. In his article “Mass, Community, and Communion” (1941) he presented the forms of sociability which enabled him to describe the mutual conditioning of individuals and collective units. Gurvitch’s article spells out the key principles of his philosophy and sociology of law which overcome individualism and collectivism in his account of society.

Исследовательская статья Георгия Гурвича подводит итог парижскому периоду его научной деятельности и знакомит аглоязычного читателя с полученными в этот период результатами. Гурвич анализирует степени сплоченности различных социальных групп и показывает связь сплоченности групп и социальности, или социабельности, индивидов, составляющих эти группы. Первый перевод на русский язык этой статьи, а также ее англоязычный оригинал снабжены примечаниями публикатора, раскрывающими историко-идейный контекст формирования теории социабельности Гурвича и обстоятельства возникновения данной статьи.

Georges Gurvitch’s research paper summarises the Paris period of his scientific activity and introduces the results obtained during this period to the anglophone reader. Gurvich analyses the degrees of cohesion of various social groups and shows the relationship between group cohesion and the sociality (or sociability) of the individuals who make up these groups. The first Russian translation of this article, as well as its English-language original, are provided with the publisher’s notes, revealing the historical and ideological context of the formation of Gurvitch’s theory of sociability and the circumstances of the emergence of this article.

В архиве Г. Г. Шпета сохранились разрозненные подготовительные материалы к его «Лекциям по теории познания» и фундаментальному философскому труду «История как проблема логики». Среди этих рукописных черновых набросков есть и записи, посвященные И. Канту, часть которых уже увидела свет в «Кантовском сборнике» (2022, № 3). Публикуемые ниже заметки продолжают знакомить читателя с творческой лабораторией Шпета. Его способ работы с концепциями и идеями других мыслителей очень показателен именно потому, что дает нам возможность поставить вопросы о смысле «положительной критики», о ее отличии от «критического метода» самого Канта, а также о том, почему современные историко-философские попытки актуализировать понятие критики у Канта продолжают не столько кантовское, сколько шпетовское методологическое движение. Особую актуальность приобретает сегодня предпринятая авторами попытка погрузить кантовское понимание критики в контекст феноменологически ориентированной герменевтической методологии Шпета.

The archive of Gustav Shpet contains scattered preparatory materials for his “Lectures on the Theory of Cognition” and his major philosophical work History as a Problem of Logic. Some of these handwritten rough notes are devoted to Kant, indeed some of them have already seen the light of day in the “Kant­ian Journal” (2022, № 3). The notes published below continue to acquaint the reader with Shpet’s creative laboratory. His method of work with the concepts and ideas is instructive in that it enables us to raise questions about the meaning of “positive critique”, its difference from Kant’s own “critical method” and why contemporary historical-philosophical attempts to actualise Kant’s concept of critique have more to do with Shpet’s rather than Kant’s methodology. Of particular relevance today is the authors’ attempt to immerse the Kantian understanding of critique in the context of Shpet’s phenomenologically oriented hermeneutic methodology.

Письма С. И. Гессена и И. И. Лапшина, двух русских философов-неокантианцев, были написаны в первые послевоенные годы. В них документируется поздний период творчества и жизни их авторов — период, полный лишений, трагических потерь и надежд. Оба философа были глубоко укоренены в интеллектуальном ландшафте русского зарубежья. Кроме того, обоих знали и ценили коллеги в приютивших их странах — Польше и Чехословакии, где они не только печатали свои сочинения, но и преподавали, растили молодых ученых. Гессен, будучи существенно младше Лапшина, после войны продолжал преподавать и активно публиковаться, в том числе за пределами Польши. Лапшин в Чехословакии оказался менее востребованным, но продолжал готовить свои сочинения к публикации. Размышления авторов писем проливают свет на идейный строй их поздних сочинений, что представляет особенную ценность в свете реконструкции замысла тех текстов, которые не были завершены до ухода из жизни их авторов и сохранились только в планах и набросках. Интерес вызывает и то, что в письмах Гессен и в особенности Лапшин проговаривают кантианскую составляющую своих философских взглядов, а также делятся впечатлениями о процессах, происходивших в философии в середине ХХ столетия.

The letters of S. I. Hessen and I. I. Lapshin, two Russian Neo-Kantian philosophers, were written in the early post-war years. These letters bear witness to the later period in the life and work of their authors, a period of hardship, tragic losses and hopes. Both philosophers were deeply embedded in the intellectual landscape of Russian emigration. They were also known and valued by their peers in the countries that gave them refuge, Poland and Czechoslovakia, where they not only published their works, but also taught young scholars. Hessen, being considerably younger than Lapshin, continued teaching and actively publishing after the war, including outside Poland. Lapshin in Czechoslovakia was less in demand, but continued preparing his works for publication. The reflections of the two authors shed light on the idea content of their later works, which is particularly valuable in reconstructing the conception of the texts which were not completed at the time of their death and have survived only in the shape of plans and rough notes. It is also interesting that in their letters Hessen and especially Lapshin expound the Kantian element of their philosophical views as well as sharing their impressions of the development of philosophy in the middle of the twentieth century.

Одной из главных проблем современной философии сознания является дуализм перспектив от первого и от третьего лица — вопрос о том, является ли сознательный опыт публичным и эпистемически доступным или же он приватен и квалитативен. Признавая релевантность аргументов обеих сторон, натуралистов и антинатуралистов, я предпринимаю попытку разрешить эту дихотомию с помощью методологии Б. Латура на материале теорий И. Канта и М. Шлика. Для этого я намерен не редуцировать теорию сознания до одной из интерпретаций, а рассмотреть сознательный опыт в качестве «пограничного объекта» между сферами приватного и публичного, доступного и квалитативного, уникального и воспроизводимого. С помощью «практики перевода» я демонстрирую несостоятельность онтологий сознательного опыта, предлагаемых как натурализмом, так и антинатурализмом, а в качестве альтернативной теории сознательного опыта предлагаю «теорию пересечений», в которой утверждается, с одной стороны, уникальность эпистемической позиции индивида, а с другой — ее воспроизводимость и сообщаемость. Для обозначения онтологического статуса сознательного опыта я ввожу термин «интерсекциональная локальность». Следующим шагом я возвращаюсь к необходимой, по Латуру, «практике очищения» тех эпистемических зон, слияние которых было намечено ранее, что дает мне возможность признать интуицию, стоящую за дихотомией двух перспектив, в качестве легитимной и требующей концептуализации. Медиация позитивистской теории Шлика и трансценденталистской теории Канта позволяет представить перспективы от первого и от третьего лица в качестве двух эпистемических регистров, подчиненных позиции исторически конкретного сознательного субъекта. Перспективу от первого лица я трактую как рефлектирующую способность суждения, а перспективу от третьего лица — как определяющую способность суждения и устанавливаю связь между квалитативной интерпретацией феноменального опыта и эстетическим принципом рефлектирующей способности суждения. Я прихожу к выводу о том, что сознательный опыт в качестве предмета исследования является гибридным объектом и только проект «ненововременной» науки позволит создать релевантную теорию сознания, не прибегающую к редукции.

One of the major problems in contemporary philosophy of mind is the dualism of first-person and third-person perspectives — the question of whether conscious experience is public and epistemically accessible or private and qualitative. Recognising the relevance of the arguments of both sides, naturalists and anti-naturalists, I attempt to resolve this dichotomy using Bruno Latour’s methodology on the theories of Immanuel Kant and Moritz Schlick. To do so, I propose not to reduce the theory of consciousness to one interpretation, but to consider conscious experience as a “boundary object” between the spheres of the private and the public, the accessible and the qualitative, the unique and the reproducible. Through the “practice of translation” I demonstrate the failure of ontologies of conscious experience proposed by both naturalism and anti-naturalism, and propose an “intersectional theory” as an alternative theory of conscious experience that affirms, on the one hand, the uniqueness of the individual’s epistemic position and, on the other hand, its reproducibility and communicability. I introduce the term “intersectional locality” to denote the ontological status of conscious experience. In the next step, I return to the necessary (according to Latour) “practice of purification” of those epistemic zones whose fusion was outlined earlier, which allows me to recognise the intuition behind the dichotomy of the two perspectives as legitimate and requiring conceptualisation. The mediation of Schlick’s positivist theory and Kant’s transcendentalist theory allows us to present first-person and third-person perspectives as two epistemic registers, subordinated to the position of a historically specific conscious subject. I treat the first-person perspective as a reflective power of judgment, and the third-person perspective as a determinative power of judgment; doing so, I establish the connection between the qualitative interpretation of phenomenal experience and the aesthetic principle of the reflective power of judgment. I conclude that conscious experience as a subject matter of research is a hybrid object, and only the project of “nonmodern” science will make it possible to create a relevant theory of consciousness that does not resort to reduction.

Влияние философии Иммануила Канта на идеи Жиля Делёза было значительным. Однако анализ соотношения идей двух философов еще не получил должного исследовательского внимания, особенно в русскоязычной литературе. Для раскрытия сущности и истории развития отношения Делёза к Канту подробно рассмотрена работа первого «Критическая философия Канта: учение о способностях», в которой французский философ ставит перед собой цель найти потенциальные пределы интерпретации кантовской философии. В этой работе Делёз обращается к учению Канта о способностях, в котором обнаруживает противоречия и «разрывы», разрешающиеся в «Критике способности суждения». Делёз апеллирует к свободной согласованности способностей как к «чему-то третьему», что показывает варианты реактуализации философии Канта без стремления ее преодолеть или деконструировать. Также в статье представлена краткая история появления проблематики, связанной с кантовской философией, в работах Делёза — от курса лекций о проблеме оснований, прочитанного молодым Делёзом в лицее Людовика Великого в Париже, до его последней прижизненно опубликованной статьи «Имманентность: некая жизнь», в которой поставлен вопрос о трансцендентальном поле. Несмотря на то что Канта и Делёза чаще противопоставляют, чем рассматривают как возможных союзников, а также невзирая на случаи критики Канта со стороны Делёза, выдвигается тезис о прочной связи их философских проектов. Рассматривая присутствие Канта в исследовании Делёза, автор делает вывод о том, что философия Канта определила многие ключевые моменты мышления французского философа — в частности, концепцию «трансцендентального эмпиризма», а также повлияла на идеи Делёза о различии, становлении, основании и имманентности.

The influence of Immanuel Kant’s philosophy on the ideas of Gilles Deleuze was quite substantial. However, analyses of the correlation between the ideas of the two philosophers have not yet received proper research attention, especially in Russian-language literature. To reveal the essence and history of the development of Deleuze’s attitude to Kant, the former’s work, Kant’s Critical Philosophy: The Doctrine of the Faculties (1963), in which the French philosopher aims to find the potential limits of interpretation of Kant’s philosophy. Deleuze appeals to Kant’s study of faculties, in which he finds contradictions and “gaps” that find their solution in the Critique of Judgment. Deleuze refers to the free coherence of the faculties as to “something third”, which gives options for reactualising Kant’s philosophy without striving to overcome it. I also provide a brief history of the issues related to Kant­ian philosophy, appearing in the works of Deleuze — from a course of lectures on the problem of grounds, given by the young Deleuze at the Lyceum Louis the Great in Paris, to his last article published in his lifetime, “Immanence: A Life”, in which Deleuze brings up the question of the transcendental field. Despite the fact that Kant and Deleuze are more often contrasted than considered as possible allies, and despite the cases of criticisms of Kant by Deleuze, I defend the thesis that their philosophical projects are firmly linked. Considering Kant’s presence in Deleuze’s study, I conclude that Kant’s philosophy has shaped some key aspects of the French philosopher’s thinking — in particular, the concept of “transcendental empiricism” — and also has influenced Deleuze’s ideas about difference, becoming, ground and immanence.

Вопрос о возможности существования искусственного морального агента предполагает обсуждение целого ряда проблем, поднятых И. Кантом в рамках практической философии и не исчерпавших своего эвристического потенциала до наших дней. Прежде всего это проблема соотношения морального закона и свободы. Так как разумное существо полагает свою волю независимой от внешних влияний, воля оказывается как подчиненной нравственному закону, так и автономной. Моральность и свобода предстают взаимосвязанными через независимость от внешнего. Соответственно, если действия искусственного интеллекта (ИИ) определяются чем-то или кем-то внешним по отношению к нему (человеком), то он действует не морально и не свободно, а гетерономно. Вследствие отсутствия у ИИ автономии и, соответственно, доступа к моральному закону у него нет и не может быть морального понимания, исходящего из морального закона. Другим следствием является отсутствие у него чувства долга, которое следовало бы из морального закона. Таким образом, моральное действие становится невозможным для искусственного морального агента, поскольку у него нет автономии и морального закона, морального понимания и чувства долга. Вывод состоит в том, что, во-первых, ИИ не только не может быть моральным с точки зрения Канта, но и не должен быть таковым, так как включение какого-либо морального принципа будет предполагать необходимость его выбора человеком, что сделает сам выбор принципа аморальным. Во-вторых, хотя воля как таковая у ИИ отсутствует, что с первого взгляда делает невозможными моральные и легальные действия, он все же может поступать легально в смысле соответствия юридическому закону, так как несет в себе квазиволю человека. Таким образом, необходимо, чтобы при создании ИИ соблюдались не моральные принципы, а юридическое законодательство, для которого приоритетны свобода и права человека.

The question of whether an artificial moral agent (AMA) is possible implies discussion of a whole range of problems raised by Kant within the framework of practical philosophy that have not exhausted their heuris­tic potential to this day. First, I show the significance of the correlation between moral law and freedom. Since a rational being believes that his/her will is independent of external influences, the will turns out to be governed by the moral law and is autonomous. Morality and freedom are correlated through independence from the external. Accordingly, if the actions of artificial intelligence (AI) are determined by something or someone external to it (by a human), then it does not act morally and freely, but heteronomously. As a consequence of AI’s lack of autonomy, and thus lack of access to the moral law, it does not and cannot have a moral understanding that proceeds from the moral law. Another consequence is that it has no sense of duty, which would follow from the moral law. Thus, moral action becomes impossible for the AMA because it lacks autonomy and moral law, moral understanding and sense of duty. It is concluded that, first, AMA not only cannot be moral, but should not be that, since the inclusion of any moral principle would imply the necessity for the individual to choose it, making the choice of the principle itself immoral. Second, although AI has no will as such, which prima facie makes not only moral but also legal action impossible, it can still act legally in the sense of conforming to legal law, since AI carries a quasi-human will. Thus, it is necessary that the creation of AI should be based not on moral principles, but on legal law that prioritises human freedom and rights.

Современный мир сталкивается с рядом глобальных проблем, характер которых усугубляется развитием технологий. В этом контексте в массовом сознании возникает беспокойство относительно возможности искусственного интеллекта (ИИ) превзойти человека в интеллектуальной и творческой деятельности. Тема креативности ИИ становится актуальной и вызывает в научном сообществе споры относительно его творческого потенциала. В связи с этим члены Римского клуба в 2018 г. представили концепцию нового Просвещения и принципа баланса как ответ на вызовы технологического развития. Эти идеи подчеркивают необходимость сбалансированного подхода к техническому прогрессу с учетом глобальных ценностей и этических принципов. В статье рассматриваются определения творчества и ИИ, формулируются критерии для оценки творчества и анализируются современные достижения в области моделирования творческих процессов в ИИ. Также статья охватывает использование различных алгоритмов для реализации разнообразных видов творческой деятельности, включая генерацию текстов, изображений и музыки. Кроме того, представлены разнообразные мнения исследователей относительно творчества ИИ. Для систематизации этих точек зрения предложена классификация, в соответствии с которой их можно ранжировать. Вывод автора следующий: в настоящее время проблема оценки творческого потенциала ИИ не имеет решения, что сохраняет ее актуальность для дальнейших исследований. В будущем ситуация может измениться, поэтому значительное внимание необходимо уделять прогнозированию возможных последствий развития таких технологий, а также разработке механизмов контроля деятельности ИИ, потому как человек несет ответственность за действия ИИ. Такой подход соответствует идее нового просвещения, так как в этом случае обретается баланс между технологическими достижениями и сохранением глобальной гармонии.

The modern world is confronted with a series of global problems, exacerbated by technological advancements. In this context, concerns arise in the public consciousness regarding the potential of artificial intelligence (AI) to surpass humans in intellectual and creative activities. The topic of AI creativity becomes pertinent and sparks debates within the scientific community regarding its creative potential. In response to these challenges, members of the Club of Rome in 2018 propose the concept of a new Enlightenment and the principle of balance as a response to the demands of technological development. These ideas underscore the need for a balanced approach to technical progress, taking into account global values and ethical principles. I explore the definitions of creativity and AI, formulate criteria for assessing creativity, and analyse recent achievements in modelling creative processes in AI. I also focus on the utilisation of various algorithms for implementing diverse forms of creative activities, including text, image and music generation. Additionally, I present diverse opinions of researchers regarding creativity in AI. To systematise these perspectives, I propose a classification which allows their ranking. The conclusion emphasises that currently the issue of evaluating the creative potential of AI lacks a definitive solution, underscoring the relevance of further research. The future outlook may alter this situation, prompting the necessity to focus on predicting potential consequences of technological developments and developing mechanisms for controlling AI activities; humans, after all, bear responsibility for AI actions. Such an approach aligns with the concept of a new Enlightenment which seeks a balance between technological advancements and the preservation of global harmony.