2018 Том 37. №2

В данной статье, завершающей двухчастный цикл о проблеме оптимизма в трудах Канта, подробно разбираются аргументы крузианцев А. Ф. Райнхарда и Д. Веймана против действительного мира как наилучшего из всех возможных и в пользу действительного мира как одного из хороших, контраргументы Канта в черновых набросках середины 50-х гг. XVIII в. и в «Опыте некоторых рассуждений об оптимизме» (1759), а также дальнейшие полемические выпады по этой теме в адрес Канта со стороны Д. Веймана в работах 1759—1760 гг. Прослеживается эволюция взглядов Канта на оптимизм с середины до конца 50-х гг. XVIII в., заключавшаяся в том, что это понятие из характеристики неприемлемой в некоторых отношениях позиции Г. В. Лейбница в «Теодицее» становится собственно кантовским. Противником та­кой позиции для Канта безотносительно к резонансным сочинениям Вольтера по поводу землетрясения в Лиссабоне оказывается собирательный образ крузианцев (Хр. А. Крузий, А. Ф. Райнхард, Д. Вейман и др.), доведенный в ряде тезисов до карикатурности. На основе полемики Веймана с Кантом показано, что ранний Кант в докритический период разделял убеждения в сфере практической философии, радикально пересмотренные им в критический период, а именно о свободе и человеческом достоинстве. Заведомая предвзятость большинства кантоведов к кантовским противникам не поз­воляла увидеть обоснованность критики Вейманом игнорирования Кантом проблемы свободы на примере различения свободы противоречия (libertas contradictionis) и свободы противоположности (libertas contrarietatis), что, вероятно, в какой-то мере заметил сам Кант, отказавшийся после 1759 г. как от самого термина «оптимизм», так и — в поздние годы — фактически от своего раннего «Опыта некоторых рассуждений об оптимизме».

In this article, which completes a two-part series on the problem of optimism in Kant’s works, I explore in detail the arguments advanced by the Crusians A. F. Reinhard and D. Weymann against the actual world as the best of all possible worlds and in favour of the actual world as one of the good worlds, Kant’s counterarguments put forward in the mid-1750s drafts and in An Attempt at Some Reflections on Optimism (1759), and further polemical attacks on this topic against Kant by D. Weymann in his works of 1759—1760. I trace the evolution of Kant’s views on optimism from the mid- to the late-1750s, when this concept — once characteristic of the partly unacceptable position that G. W. Leibniz defended in the Theodicy — came to describe Kant’s own views. Leaving aside Voltaire’s resonating works on the Lisbon earthquake, the generic opponent to Kant’s position is an amalgam of Crusians (C. A. Crusius, A. F. Reinhard, D. Weymann, and others), reduced to a caricature with regards to certain theses. I address Weymann’s polemic with Kant to show that, in the pre-critical period, the early Kant advocated beliefs in sphere of practical philosophy that he later radically changed in the critical period, in particular those with regards to freedom and human dignity. The obvious bias of most Kantian scholars against Kant’s opponents prevented researchers from seeing the validity of Weymann’s criticism of Kant for ignoring the problem of freedom. To prove his point, Weymann addressed the difference between the freedom of contradiction (libertas contradictionis) and the freedom of contrariety (libertas contrarietatis). Apparently, Kant himself noticed to a certain degree the validity of Weymann’s criticism, since, after 1759, he abandoned the term “optimism” and, in his later years, distanced himself from his early work An Attempt at Some Reflections on Optimism.

Термин «лингвистическое кантианство» широко применяется с целью обозначения характерных для аналитической философии ХХ в. идей об определяющей роли языка в мышлении и познании. В статье представлен сравнительный анализ взглядов, обозначаемых этим термином, и философии Канта. Во-первых, показано, что «лингвистическое кантианство» связано с определенным типом релятивизма, который чужд философии Канта (хотя позиция самого Канта может быть охарактеризована как релятивистская с определенной точки зрения). Во-вторых, проанализировано отношение Канта к идее языковой детерминации мышления, а также ее место в интеллектуальном контексте XVIII в., и резюмированы различные взгляды на эту проблему, представленные в современной литературе. В-третьих, показано, что аутентичное кантианство и «лингвистическое кантианство» являют собой два разных типа трансцендентализма, обозначенные автором статьи как «трансцендентализм субъекта» и «трансцендентализм посредника» соответственно. В трансцендентализме субъекта определяющая роль приписывается собственным способностям субъекта познания (согласно Канту, познание состоит не в согласовании созерцаний и понятий субъекта с предметами, а в приложении к предметам форм когнитивных способностей субъекта). В трансцендентализме посредника в качестве «активного» начала рассматривается не внешний мир и не собственные способности субъекта познания, а нечто находящееся между ними (в случае «лингвистического кантианства» — язык). На основе проведенного анализа сделан вывод, что термин «лингвистическое кантианство» может вводить в заблуждение относительно характера и происхождения обозначаемых им взглядов. Эти взгляды правомернее называть лингвистическим трансцендентализмом, без некорректной отсылки к философии Канта.

The expression “linguistic Kantianism” is widely used to refer to ideas about thought and cognition being determined by language — a conception characteristic of 20th century analytic philosophy. In this article, I conduct a comparative analysis of Kant’s philosophy and views falling under the umbrella expression “linguistic Kantianism.” First, I show that “linguistic Kantianism” usually presupposes a relativistic conception that is alien to Kant’s philosophy (although Kant’s philosophy itself may be perceived as relativistic from a certain point of view). Second, I analyse Kant’s treatment of linguistic determinism and the place of his ideas in the 18th century intellectual milieu and provide an overview of relevant contemporary literature. Third, I show that authentic Kantianism and “linguistic Kantianism” belong to two different types of transcendentalism, to which I respectively refer as the “transcendentalism of the subject” and the “transcendentalism of the medium.” The transcendentalism of the subject assigns a central role to the faculties of the cognising subject (according to Kant, cognition is not the conforming of a subject’s intuitions and understanding to objects, but rather the application of a subject’s cognitive faculties to them). The transcendentalism of the medium assigns the role of an “active” element neither to the external world nor to the faculties of the cognising subject, but to something in between — language, in the case of “linguistic Kantianism.” I conclude that the expression “linguistic Kantianism” can be misleading when it comes to the origins of this theory. It would be more appropriate to refer to this theory by the expression “linguistic transcendentalism,” thus avoiding an incorrect reference to Kant.

В фокусе исследования находятся философско-педагогические концепции представителей немецкого (П. Наторп) и русского (С. И. Гессен, М. М. Рубинштейн) неокантианства. С целью выявления особенностей предлагаемых этими философами подходов к проблеме правосознания у детей автор показывает, что распространенная среди исследователей точка зрения о прямом заимствовании Гессеном у Наторпа иерархической триады нравственного развития личности (аномия — гетерономия — автономия) недостаточно обоснованна. Более того, Наторп вообще не пользуется понятием аномии для характеристики состояния нравственности и правосознания в период раннего детства, а позиция Рубинштейна по этому вопросу оказывается ближе к позиции Наторпа, чем Гессена. Далее прослеживается различие во взглядах русских неокантианцев на игру как на деятельность, имеющую ключевое значение для понимания специфики детского периода жизни человека. Согласно Гессену, игра — деятельность аномная, тогда как Рубинштейн видит в ней вид совместной деятельности, которая может стать условием форми­рования уважения к чужой личности и ее правам, то есть правосознания. В заключение исследуется понимание Гес­сеном и Рубинштейном феноменов права и правосознания, посколь­ку в непосредственной зависимости от специфики их трак­товок эти авторы формулировали свои понятия право­соз­нания у детей. В отличие от Гессена, который отстаивает аномию как специфическую характеристику раннего детс­тва, исходя из того, что детям в этом возрасте этичес­кие категории не знакомы, Рубинштейн с самого начала своего исследования детского правосознания склонен вести речь о «пра­вовой психике», которая содержит в себе зачатки бущего право­соз­нания.

In this study, I investigate the philosophico-pedagogical concepts developed by German and Russian Neo-Kantians, namely P. Natorp, S. I. Hessen, M. M. Rubinstein. In order to identify the peculiarities of the approaches of the Neo-Kantians to legal consciousness in children, I show that the widely accepted view that Hessen borrowed Natorp’s hierarchical triad of moral development — anomie, heteronomy, and autonomy — lacks a solid ground. Moreover, Natorp generally does not use the concept of anomie to characterise the state of morality and legal consciousness during early childhood, and Rubinstein’s position on this issue is closer to the position of Natorp than to that of Hessen. Furthermore, I examine the differences in the views of the Russian Neo-Kantians on play as an activity crucial for the understanding of human childhood. According to Hessen, play is anomic, whereas Rubinstein sees it as a collaborative activity that can engender respect for other people and their rights, i.e., to legal consciousness. In conclusion, I address Hessen’s and Rubinstein’s understandings of the phenomena of law and legal consciousness, which determined their definitions of legal consciousness in children. Unlike Hessen, who insists that anomie is innate in early childhood, since children of that age are unfamiliar with ethical categories, Rubinstein introduces the concept of “legal psychology,” which contains the germs of legal consciousness.

Работа Хайко Пульса «Моральное сознание и категорический императив в “Основоположении…” Канта: Комментарий к третьему разделу» являет собой попытку до­казать, что в «Основоположении к метафизике нравов» аргументация Канта относительно объективной значимости категорического императива основывается практически на том же принципе, какой представлен во второй «Критике». Точнее, Пульс утверждает, что подобно «Критике практического разума» «Основоположение...» оперирует такой теорией факта разума, которая означает, что наше сознание морального закона представляет собой ratio cognoscendi (условие познания) нашей свободы воли. Соответственно, от своего рода неморального сознания свободы нельзя заключить к свободе воли и далее к объективной зна­чимости категорического императива, как полагают многие интерпретаторы. Благодаря своему амбициозному главному тезису, а также подробной и искусной аргументации, исследование Пульса является инновативным и вносит важный вклад в исследования последних лет, посвященные кантовскому «Основоположению...». Правда, иногда в его интерпретациях, по-видимому, отдается предпочтение анализу пространных филологических отношений в ущерб более пристальному взгляду на непосредственные контексты высказываний, либо же автор фокусируется преимущественно на единичных текстуальных подтверждениях своих прочтений, не признавая должным образом множество дру­гих свидетельств, опровергающих первые. В ходе обсуждения приводятся примеры аспектов работы, подлежащих критике.

Heiko Puls’ work Sittliches Bewusstsein und Kategorischer Imperativ in Kants Grundlegung: Ein Kommentar zum dritten Abschnitt, presents an attempt to show that, in the Groundwork of the Metaphysics of Morals, Kant’s argumentation for the objective value of the categorical imperative is almost based upon the same principle as the one presented in the second Critique. More precisely, Puls claims that, like in the Critique of Practical Reason, the Groundwork operates with some kind of fact of reason-theory, which means that our consciousness of the moral law is the ratio cognoscendi of our freedom of will. Accordingly, there is no conclusion from a kind of non-moral consciousness of freedom to the freedom of will and from here to the objective value of the categorical imperative, as many interpreters assume. Due to the ambitiousness of his main thesis and his detailed and subtle way of arguing, Puls’ work represents an important and innovative contribution to recent research on Kant’s Groundwork. Nevertheless, his interpretations sometimes seem to favour analysis of loose philological relationships over closer looks on the contexts of passages. Or he focuses excessively on isolated textual evidences for his readings without appropriately recognising the various other evidences against it. In what follows, I give examples for this criticism.

15—16 ноября 2018 г.,  БФУ им. И. Канта (Калининград, Россия)

Академия Кантиана БФУ им. И. Канта организует серию конференций «Иммануил Кант и рус­ские философы: конвергенции и дивергенции». Первая конференция, подготовленная в сотрудниче­стве с кафедрой истории русской философии философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, посвящается вопросам рецепции и критики философии Иммануила Канта русским философом Вла­димиром Соловьёвым.
В ходе заседаний планируется рассмотреть самые разные стороны философского творчества Соловьёва — теоретико-познавательные, философско-политические, философско-релиозные, эстетические, — в которых проявилось интеллектуальное влияние Кан­та или полемика с ним. Однако тематической доминантой конференции станет практическая философия немецкого и русского философов: в 2018 г. исполняется 230 лет с момента выхода в свет основного этического сочинения Канта «Критика практического разума» (1788), а в 2019 г. — 120 лет с момента публикации сочинения Соловьёва «Оправдание добра» в его окончательной редакции (1899). Обе эти работы — вершины двух раз­ных, но при этом теснейшим образом связанных традиций нравственной философии: германской и российской.
Заседания конференции будут посвящены изучению актуальных аспектов наследия Канта и Соловьёва в их пересечениях и влияниях. Освещение получат воззрения К. Д. Кавелина, Л. Н. Толстого, Б. Н. Чичерина, братьев Трубецких, Л. М. Лопатина, Н. Я. Грота, Н. И. Кареева и других в связи с их полеми­кой вокруг философии Канта и Соловьёва. Предполагается также уделить внимание влиянию идей Соловьёва на русское неокантианство.