2020 Том 11 №2

В перспективе специализации лингвистических и филологических дисциплин об­суждается научное творчество одного из крупнейших лингвистов XX века А. А. За­лизняка (1935—2017), автора основополагающих работ в области русского и древне­русского языков. В разные годы А. А. Зализняк занимался вопросами морфологии, син­таксиса, акцентологии и исторической грамматики, что создает внешнее ощущение, будто фокус его интересов сместился со структуралистского описания парадигм к историко-филологическому анализу конкретных текстов. В действительности во всех работах А. А. Зализняк пользуется одним и тем же основным методом ― извлече­нием правил из массивов языковых данных и приложением этих правил к конкретному множеству текстов, то есть построением и проверкой предиктивной модели в смыс­ле естественных наук. Эффективность моделей А. А. Зализняка объясняется тем, что он не закладывал в свои гипотезы избыточной информации и умел отделять во­просы грамматического описания, связанные с выделением операциональных правил, от сопутствующих аспектов изучения языка и проблем историко-филологического комментария. Поэтому, хотя сам А. А. Зализняк избегал программных деклараций о системности языка и не формулировал интегральных теорий, его можно охарактери­зовать как последовательного структуралиста, придерживавшегося естественнона­учного идеала доказательности.

This paper offers a polemic linguistic and philological view on the scientific heritage of one of the most prominent linguists of the 20th century, Andrej A. Zaliznjak (1935—2017), who authored fundamental works on the Russian and Old Russian languages. In different years, Zaliznjak addressed issues in morphology, syntax, accentology, and historical gram­mar. This apparent variety of his research interests gives an impression that Zaliznjak moved from purely structural paradigmatic descriptions to merely historical-philological analysis of specific texts. Zaliznjak basic method, however, remained unchanged throughout his life. His descriptions were always rule-based: he extracted rules from language data and tested them on a specific collection of texts. Zaliznjak’s rules can, therefore, be identified with predictive models in the sense adopted in natural sciences. His models gave accurate results since Zaliznjak had a rare gift of cutting off all kinds of redundant information in his rule-based grammatical descriptions and kept the latter apart from other linguistic issues as well as from historical-philological commentary. Although Zaliznjak himself stayed away from program­matic declarations about the language structure and avoided developing integral theories of language, he can be called a consistent structuralist who successfully applied natural science criteria to linguistic evidence.

Предпринята попытка приблизиться к раскрытию того, что Достоевский ха­рактеризует как «некую великую тайну» Пушкина, обладавшего, по его слову в очерке «Пушкин», «способностью мировой отзывчивости». Тайна Пушкина рассматривает­ся в контексте общекультурной проблемы основных онтологических предикатов, определивших культурные коды тех литературных миров, которые нашли свое отра­жение в его творческой судьбе. Методологический подход основан на концепции В. С. Непомнящего о поэтологической динамике творчества Пушкина в поле напряже­ния между рождественским и пасхальным метакодами, определяющими характер раз­решения важнейшей в христианстве проблемы коррелятов в диастеме «Бог — чело­век». Делается вывод о том, что в художественной феноменологии трагедии «Фауст» Гёте, поэмы «Город чумы» Джона Вильсона и аллегорического романа Джона Беньяна «Путь паломника» Пушкин в духовно-поэтическом приобщении к их текстам распо­знает опасности «тайны беззакония», связанные с идеями гностицизма. Подчеркива­ется, что Пушкину в его «способности мировой отзывчивости» удалось отразить эти опасности, получившие свое противоречивое и драматичное проявление как в судьбе, так и в поэзии Пушкина. Затрагивается проблема герменевтики поэзии и ее взаимодействия с герменевтикой веры в контексте эсхатологических задач Запада и России, определивших специфику их культурных кодов.

This article attempts to approach the discovery of what Dostoevsky called Pushkin’s ‘great secret’. In his essay ‘Pushkin’, Dostoevsky wrote that the poet had ‘a capacity for uni­versal sympathy’. The ‘secret’ of Pushkin is analysed in this article in the context of the gen­eral cultural problem of fundamental ontological predicates, which determined the main cul­tural codes of the literary worlds reflected in the poet’s oeuvre. The methodological approach is based on Valentin Nepomnyashchiy’s concept of the poetic momentum of Pushkin’s literary work, which is always in the stress field between the Christmas and Easter meta-codes. This field dictates the solution to the main Christian problem of correlations in the dialogue be­tween God and the human being. It is concluded that Pushkin was aware of the dangers of ‘the mystery of iniquity’, which is closely connected with the ideas of Gnosticism when par­taking spiritually and poetically of the literary phenomenology of Goethe’s tragedy Faust, John Wilson’s poem ‘The city of the plague’, and John Bunyan’s allegorical novel Pilgrim’s Progress. The article emphasises that Pushkin used his ‘capacity for universal sympathy’ to incorporate those dangers in both life and poetry. The hermeneutics of poetry is also dealt with in its connection to the hermeneutics of faith within the context of Russia’s and Western Eu­rope’s eschatological objectives, which shaped the cultural codes of the two territories.

It has been repeatedly noted that there are similarities between Pushkin’s short story ‘The blizzard’, Zhukovsky's ballad ‘Svetlana’, from which Pushkin borrowed the epigraph, and Burger's ‘Lenora’, which was twice used by Zhukovsky in different contexts. Differences in the functioning of the traditional plot are considered against the background of the interrela­tion and interdependence between fate, chance, and free will. In a Christian reading, the atti­tudes of the main characters of the three works to God's providence explain the motives be­hind their actions, the further course of events, and the endings of the works.

В романах Ф. М. Достоевского обращение к пушкинскому тексту предлагается как способ характеристики героев. Пушкин для писателя является этическим и эс­тетическим образцом, авторский голос соединяется с голосом лирического героя Пуш­кина. В некоторых случаях пушкинское слово включено в религиозный дискурс (притча о блудном сыне). Интерпретация пушкинского текста героями Достоевского стано­вится способом их самопрезентации и саморазоблачения. Так, Мечтатель («Белые ночи»), обращаясь к текстам Пушкина, подчеркивает свои ценностные приоритеты. Аглая, по-своему интерпретируя балладу о «рыцаре бедном», трансформирует рели­гиозный дискурс в эстетический и бытовой. Петербургский текст Пушкина, знаком которого становится мокрый снег, характеризует пространство, в котором форми­руются несущие в себе противоречия Германн («Пиковая дама») и парадоксалисты Достоевского. «Пушкинский код» в произведениях Достоевского является основой по­строения образа героя, приемом текстообразования, сюжетостроения и элементом художественного дискурса, взаимодействия автора и читателя. Эти приемы исполь­зует В. В. Набоков в своих произведениях «Отчаяние» и «Посещение музея».

In his novels, Dostoevsky refers to the Pushkin text to describe characters. For Dostoev­sky, Pushkin is an ethical and aesthetic touchstone; the writer’s voice is consonant with that of the poet’s persona. In some cases, the Pushkin text is embedded in religious discourse (the parable of the prodigal son). In interpreting the Pushkin text, Dostoevsky’s characters present and disclose themselves. The ‘dreamer’ from ‘White Nights’ invokes the Pushkin text to con­vey the values of his own. In her peculiar account of the ‘poor knight’ ballad, Aglaya is trans­forming religious discourse into aesthetic and mundane. Pushkin’s St Petersburg text, whose sign is wet snow, creates the space in which contradiction-ridden Hermann (The Queen of Spades) and Dostoevsky’s paradoxalists develop. The Pushkin code in Dostoevsky’s texts is what the images of characters are built on. It is a text-producing and plot-building technique and an element of literary discourse, of author-reader interactions. These techniques are used by Vladimir Nabokov in Despair and “The Visit to the Museum”.

Исследуются особенности художественного преломления категорий времени и вечности в исторической драме А. С. Пушкина «Борис Годунов» и романе И. С. Шме­лева «Лето Господне» на примере художественного образа крестного хода. Утвержда­ется наличие глубинной содержательной общности художественных образов двух про­изведений, в основе которой лежит понимание крестного хода как явления вечности в хронотопе земной, физической реальности. Демонстрируется, что несмотря на един­ство внутренней темпоральной природы, художественные образы «Бориса Годунова» и «Лета Господня» различны как с точки зрения причинной обусловленности крестного хода (церковно-государственного в пушкинской драме и церковно-народного в романе И. С. Шмелева), так и по степени детализации художественного образа: «свернутая», «сценарно» сжатая в «Борисе Годунове» картина крестного хода в «Лете Господнем» развертывается, открывая индивидуально-личные, семейные, народные грани осмысля­емого явления.

This article considers the depiction of the church procession to examine the literary inter­pretation of time and eternity in Alexander Pushkin’s historical drama Boris Godunov and Ivan Shmeleff’s novel The Year of the Lord. The two texts share fundamental similarities in literary images. The church procession is portrayed as a manifestation of eternity in the tan­gible reality of this world. Despite their common temporal nature, images in Boris Godunov and The Year of the Lord differ in terms of both motivation (state-driven in Pushkin’s dra­ma and public-driven in Shmeleff’s novel) and the degree of detail. The description is con­densed and script-driven in Boris Godunov, whereas the church procession in The Year of the Lord unfolds before the reader to reveal personal, family-related, and public aspects of the phenomenon.

Анализируются стратегии культурного освоения и присвоения личности и творчества А. С. Пушкина русским авангардом. Отношение авангарда к Пушкину рассматривается как оригинальный вариант культурной апофатики, когда утвер­ждение объекта рефлексии вырастает из его последовательного отрицания. Факто­графия русского авангарда свидетельствует о том, что уже на этапе возникновения данная художественная система выстраивает собственный «миф о Пушкине», в ко­тором поэту отводится роль одновременно и объекта культурного преодоления, и своеобразной «точки отсчета» для развития нового искусства. Через отрицание аван­гард стремится «остранить» Пушкина, показать чуждость поэта классическим культурным моделям, а сделав Пушкина «своим», использует его символический ка­питал для собственного закрепления в литературном поле. Отдельно рассматривает­ся вопрос о месте и роли «пушкинского субстрата» в поэзии и теоретических трак­татах А. Крученых. Пушкин, мыслимый как объект поэтического преодоления, как полюс притяжения-отталкивания, становится для Крученых эталоном, относи­тельно которого концептуализируется рождение новой литературы. Развивая тео­рию сдвига, Крученых рассматривает Пушкина как «звукового поэта»; подобная ана­литическая позиция дает возможность перейти от развенчания Пушкина как «глухо­го певца» к авангардистской апологии Пушкина как гения, работающего со звуковой фактурой стиха на границах заумного творчества. Как показывает Крученых, сдвиг становится у Пушкина мощным семантическим генератором стиха, благодаря кото­рому ошибка оказывается «правилом нарушения правил», семантическая девиация приобретает статус неологизма, а сам сдвиг переходит в область продуктивных по­этических техник.

This article analyses strategies for cultural appropriation and the appropriation of Push­kin’s personality and oeuvre by the Russian avant-garde. The treatment of Pushkin by the avant-garde is considered as a peculiar variant of cultural apophaticism when the object of reflection is asserted through its consistent negation. The factography of the Russian avant-garde proves that, from its earliest stages the creative system has been constructing its own Pushkin myth, within which the poet has the role of both an object of cultural overcoming and the reference point for the development of a new art. Through negation, the avant-garde strives to ‘discharge’ Pushkin and to show his strangeness to classical cultural models. By making the poet its own, the avant-garde uses him to secure its position in the literary field. Another focus of the article is the place and role of the Pushkin substrate in the poetry and theoretical treatises of Aleksei Kruchyonykh. In his works Pushkin is an object of poetical overcoming and a pole of attraction-repulsion. He is a touchstone, a reference point for the conceptualisation of a new literature. In developing his theory of the shift, Kruchyonykh views Pushkin as a ‘sound-poet’. That analytical position made it possible to move from dis­missing him as ‘a deaf singer’ to the avant-gardist glorification of Pushkin as a genius who worked with the sound texture of the poem. Kruchyonykh demonstrates that for Pushkin the shift is a powerful semantic generator of poetry, a tool that makes an error ‘the rule of break­ing rules’: semantic deviations turn into neologisms, whereas the shift itself enters the realm of productive poetic techniques.

Статья посвящена обращениям поэтов эпохи перестройки к пушкинскому насле­дию как камертону в перенастройке поэтики. Цель исследования — показать, что интертекстуальные связи в этом случае формируют особый текст в тексте. Приме­нив корпусный, интертекстуальный и композиционно-речевой методы анализа к со­держащим отсылки к Пушкину текстам Ю. Арабова, В. Друка, Т. Кибирова и некото­рых других поэтов, автор приходит к выводу о том, что пушкинская поэзия воспри­нимается ими как некий лексикон, из единиц которого можно строить все новые и новые циклы стихотворных размышлений о мире, поэзии и роли поэта; текст-донор представляет собой «подстрочник» текста-реципиента; имплицитное «чужое» и эксплицитное «свое» слова сливаются в единый текст. Поэты перестройки наследу­ют у Пушкина полистилистику, пародийность в осмыслении культурных кодов и прецедентных текстов, принципиальную диалогичность. Особое внимание уделяется вариациям на тему пушкинского «Памятника» и символизму имени, переходящему в разряд нарицательных обозначений звания поэта вообще. Преобладание в отсылках к Пушкину аллюзий над цитатами, по мнению автора, говорит о желании поэтов пере­стройки вести с национальным гением диалог на равных. Пушкинский текст при этом становится для них точкой преломления смысловой перспективы как конкрет­ного поэтического высказывания, так и всей поэзии в целом.

This article is devoted to Perestroika poets referring to the Pushkin text as a ‘tuning fork’ in reconfiguring poetics. The study aims to show that, in this case, intertextual connection create a special text-within-a-text. The corpus, intertextual, and compositional methods are used to analyse Pushkin-invoking texts by Yuri Arabov, Vladimir Druk, Timur Kibirov, and other poets. It is concluded that these authors perceive Pushkin’s poetry as a lexicon whose units can be used for building countless cycles of poetic reflections on the world as well as on poetry and the role of the poet. The donor text is an interlinear gloss for the recipient text. The implicit ‘alien’ and the explicit ‘own’ words merge into a single text. Perestroika poets inherit from Pushkin polystylism, a propensity to parody when analysing cultural codes and prece­dent texts, and fundamental dialogicity. Particular attention is paid to variations on the theme of Pushkin's ‘Monument’ as well as the symbolism of his name, which turned into somewhat of a common noun used to refer to any poet. The predominance of allusions to quotes in references to Pushkin points to the desire of perestroika poets engage in an equal dialogue with the national genius. At the same time, the Pushkin text becomes for them the point at which the semantic perspective of both a concrete poetic utterance and poetry as a whole is refracted.

Статья посвящена вопросу о служебном положении А. Т. Болотова в кёнигсберг­ский период его жизни (апрель 1758 года — март 1762 года). Рассматривается исто­риографическая традиция, восходящая к мемуарам Болотова, соответствующая часть которых была создана через 30 с лишним лет после описанных событий. На ос­нове сопоставления мемуаров с перепиской Болотова кёнигсбергского времени и архив­ными материалами о деятельности российской администрации Восточной Пруссии в годы Семилетней войны делается вывод о двойственном характере статуса Болотова, который, несмотря на службу переводчиком при губернаторской канцелярии, никогда не был официально причислен к ее штату. Это позволяет уточнить роль, которую Болотов играл в деятельности местной российской администрации, и прояснить его отношение к службе в переломный в этом отношении для российского дворянства пе­риод.

This article deals with Andrey Bolotov’s official employment status during his time in Königsberg (April 1758 — March 1762). The work considers the historiographic tradition originating from Bolotov’s memoirs, the Königsberg pages of which were written more than 30 years after the events described. Bolotov’s memoirs are compared with his correspondence of the time and the archival materials of the Russian administration of East Prussia during the Seven Years’ War. It is concluded that Bolotov’s status was ambivalent. Although serving as a translator at the governor’s office, he never had an official rank. The study makes it possi­ble to clarify the role that Bolotov had in the local Russian administration as well as to under­stand his attitude to service in that difficult period for the Russian nobility.

Вопрос о жанровом статусе мемуаров русского писателя Андрея Тимофеевича Бо­лотова не раз ставился в научной литературе, но так и не стал предметом специаль­ного исследования. В данной статье анализируется художественная структура мему­аров Болотова с точки зрения их жанрового своеобразия. Рассмотрение текста показа­ло, что Болотов при создании своих мемуаров использовал приемы, заимствованные из разных жанров, с которыми был хорошо знаком. Это прежде всего роман, а также эпи­столярий, травелог, историческое сочинение и т. д. В широком контексте творче­ства самого Болотова в статье показано, что все эти элементы не были совмещены механически. Как начитанный и стилистически чуткий автор, он руководствовался интуитивным ощущением уместности каждого приема в зависимости от объекта описания, достигая подлинного жанрового синтеза. В заключение в статье делается вывод о том, что именно эта интуиция и ясное понимание своей задачи — как можно полнее описать свою жизнь в назидание потомкам — определили художественный уро­вень болотовского текста и его привлекательность для читателей.

Although the genre status of the memoirs of the Russian writer Andrei T. Bolotov has been repeatedly raised in the literature, it has never merited a separate study. This article analyses the structure of Bolotov’s memoirs in terms of their genre peculiarity. Text analysis shows that, when writing his memoirs, Bolotov used techniques borrowed from across various genres with which he was well acquainted. Those were the novel, the epistolary genre, the travelogue, the historical essay, etc. In the broad context of Bolotov’s works, the article shows that all those elements were not combined mechanically. A well-read and stylistically sensi­tive author, he was guided by an intuitive sense of appropriateness of each technique depend­ing on the object of description and thus achieved a genuine synthesis of genres. Finally, it is concluded that this intuition and a clear understanding that his task was a thorough descrip­tion of his life as a record for posterity translated in the literary finesse of Bolotov’s texts and their appeal to the reader.

История создания мемуаров Андрея Тимофеевича Болотова до сих остается недо­статочно изученной. В частности, не совсем ясны этапы его работы над этим тек­стом. Данная статья представляет собой попытку пролить свет на один из аспектов этой проблемы. В личном фонде Болотова (№ 349) в Отделе письменных источников Государственного исторического музея хранится рукопись болотовских мемуаров, озаглавленная как «Часть 2». По ряду существенных характеристик (бумага, оформ­ление, объем, состав, заглавие, деление на разделы и т. д.) она существенно отличается от большинства рукописных частей болотовских мемуаров. В статье представлен текстологический анализ этой рукописи и ее сопоставление с текстом мемуаров по изданию М. И. Семевского — наиболее полному печатному изданию «Жизни и приклю­чений Андрея Болотова…» Рассмотрены этапы работы Болотова над текстом руко­писи, проведен сравнительный анализ лексических единиц, стилистических предпо­чтений и содержательной части рукописи. Полученные результаты позволяют гово­рить о том, что недатированная рукопись является самым ранним вариантом мему­аров, предположительно написанным в конце 1770-х годов.

The history of the creation of Andrei T. Bolotov’s memoirs has been little studied. In par­ticular, the stages of his work on this text are not entirely clear. This article is an attempt to shed light on one aspect of this problem. Bolotov’s personal fund (No. 349) in the Archives and manuscripts section of the State Historical Museum contain a manuscript of Bolotov’s memoirs entitled “Part 2”. It differs significantly in its essential characteristics (paper, de­sign, size, composition, title, division into sections, etc.) from most manuscripts of Bolotov’s memoirs. The study presents a textual analysis of this manuscript and compares it with the text of memoirs published by Mikhail Semevsky, — the most complete printed edition of The Life and Adventures of Andrei Bolotov. The stages of Bolotov’s work on the manuscript are considered; a comparative analysis of lexical units, stylistic preferences, and the content of the manuscript is carried out. The results obtained suggest that the undated manuscript is the earliest version of the memoirs, supposedly written in the late 1770s.